События

По приглашению Международного медиаклуба Format A3 в Риге побывал Александр Адабашьян — режиссер, актер, сценарист, художник, кинодраматург.

В той или иной своей ипостаси он причастен к 86 фильмам, но есть те, которые составляют эпоху — не только честно отражая время, но и являя вечные, нетленные ценности. «Пять вечеров», «Раба любви», «Собака Баскервилей», «Несколько дней из жизни И. И. Обломова», «Полеты во сне и наяву»…

Этот список можно продолжать долго. И пусть это даже картина не о сегодняшнем дне, в ней будет правда и глубина, которых всегда, особенно ныне, так не хватает. Не зря была задана тема встречи — «Кино: вечные ценности в жизни и на экране».

Общаться с Александром Артемовичем было необыкновенно приятно. Он затопил нас морем обаяния, умного юмора, очаровал простотой общения, которая на самом деле высший пилотаж интеллигентности, вниманием к каждому собеседнику и той мудростью, которая ищет истинные пути…

Кино и Макдональдс

— Вот как в нашем с Никитой Михалковым фильме по роману «Обломов», помните: "Все обсуждают, на какие воды поехать, чем лучше питаться, где лучше жить. Но никто не говорит и не задумывается над вопросом «зачем жить?».

— А не кажется ли вам, что с уходом больших режиссеров вечные ценности уходят из жизни?

— Дело в том, что у предыдущих поколений творцов существовала некая иерархия — поколение уходящих стояло на плечах предшественников. А сейчас новое поколение режиссеров и у нас, и во всем мире, стоит на другой базе, основе, точке отсчета…

Я читал изданную в 1913 году книгу князя Волконского, где он приводил сказанные еще в XIX веке слова Чарльза Диккенса: «Миссия Америки — опошлить Вселенную».

Такие люди, как Энди Уорхолл, вечной ценностью считали деньги. Искусство, по их мнению, то, что приносит деньги, и поэтому то, что сейчас происходит, очень легко понять. Отчего и почему так активно сейчас внедряется «политкорректная» идея гей–сообщества? Потому что открывается новая потрясающая возможность для зарабатывания денег! Новая индустрия — фильмы на эту тему, а потом гей–свадьбы, которые будут растиражированы, костюмы. Следующий этап, который, думаю, настанет — легализация педофилии. Представляете, сколько там можно поднять денег!

Все это очень напоминает финал и Древнего Рима, и Вавилона, и других империй, обрушившихся из–за ложно понимаемого слова «свобода». Это мое мнение, которое, скорее всего, не отражает мнение стоящей за мной страны или всей цивилизации. Это частные соображения.

В Голливуде, конечно, все в техническом отношении замечательно, ибо они первыми поняли, что кино — это не искусство, а индустрия. В то время как Европа вышивала гладью, они поставили кинопродукцию на конвейер, который был отлажен отлично. Но есть и там люди, которые снимают замечательные картины. А массовая продукция, заполняющая кинотеатры каждый день, забывается через три дня просмотра. Но свою попкорновую кассу они собирают. Выращено целое поколение таких зрителей.

Вообще в Америке целят в 16–летних. Заметьте, что там не занимаются высокой модой, изысками кулинарии, но зато весь мир они одели в джинсы, кепи козырьком назад, шорты ниже колен и кроссовки на четыре размера больше ноги. В этом ходят все, но желающие могут, конечно, одеваться в Милане.

Макдональдс есть по всему миру. У меня была одна история во Франции, когда в России не было работы, и я снимал там в 1980–1990–е. И там в одной компании оказался парень, окончивший академию Макдональдса, — есть и такая, оказывается. Люди, знающие его с детства, стали над ним подтрунивать по этому поводу. А он вскочил и стал истошно кричать: мол, вы не понимаете, Макдональдс — это команда, в наших жилах течет кетчуп и пр. Народ испугался, что с ним будет падучая. Макдональдс не закрыл ни одного своего заведения, даже если оно убыточно, он никогда не отступает.

Написанное гусиным пером в прошлые века превосходит то, что пишется сегодня на компьютере, написанное Рафаэлем красками, растертыми вручную, ни в какое сравнение не идет с тем, что делается сегодня при помощи новейших средств.

Кино завязано на тех технических средствах, которые сегодня есть. Поэтому это искусство, стоящее несколько особняком. Оно собрано из всего, что существовало ранее, зафиксированного определенным способом. Поэтому это просто некая область человеческой деятельности.

Без аэродрома

— Сегодня состоятельные россияне покупают себе недвижимость в Латвии — говорят, что готовят «запасной аэродром». У вас с этим как?

— Мне комфортно жить в России. Не в смысле бытовом, который, конечно же, никого никогда полностью не удовлетворяет. Я просто живу в своей среде, окруженный теми людьми, которые это комфорт для меня составляют. При наличии денег можно что–то замечательное купить себе и в Зимбабве, но не думаю, что там будет интересно жить и работать. А в России я делаю только то, что мне интересно, общаюсь с теми людьми, которые мне интересны, без соображений, важны ли они мне и нужны ли. А на запасной аэродром садятся тогда, когда не дотягивают до основного или, не дай бог, случилась какая–то поломка. Пока у меня такого не было.

«До основанья, а затем…»

— Как вы относитесь к российской либеральной интеллигенции?

— Сейчас с Никитой Михалковым делаем фильм по двум полярным рассказам Бунина: «Солнечный удар» и «Окаянные дни» (я участвовал в написании сценария). Вот там генеральная идея, что ли, — попытаться разобраться, когда это все начиналось для героев, которые оказались в совершенно тупиковой ситуации: кончилась Гражданская война, и они — арестованные белогвардейцы, не знающие своей участи. Они приходят к выводу, что началось все с ничего: там уступили, там из вежливости промолчали, там из политкорректности отвернулись, там вежливо улыбнулись, когда нужно было дать по морде. И вот так, потихоньку отступая, пришли к тому, что оказались прижатыми к берегу Черного моря с обещаниями отправить их за границу, а отправляются они дальше и глубже…

Ну хорошо, Путин и все его правительство снялись и ушли. Я говорю либералам: а что потом? А мне отвечают: а вот тогда посмотрим. И мне вот это их «до основанья, а затем…» объясняет их цели и задачи — расчистить площадку. Неизвестно для кого, но они, наверное, знают…

Посмотрите, что происходит сейчас. Г–н Гозман, заместитель г–на Чубайса в очень удивительной организации «Роснано», о которой нужно вести разговор в прокуратуре, а не здесь, высказался как–то: мол, как было бы хорошо, если бы в войне победила Германия. А одна журналистка в довольно жесткой форме ответила ему: жаль, что из вас и ваших родственников не понаделали абажуров. Поднялся крик либеральной прессы, все на нее набросились. Хотя на страницах той же газеты, где работает эта женщина, писали: раз у тех, кто выходил на Болотную площадь, ничего не получается, нужно поднять волну антисемитизма — своими силами, силами своей национальности — и потом под это дело начать получать деньги. Видите, мол, что происходит в России — угнетают! Дайте деньги на борьбу!

А ударит это по простому еврею из провинции, лавочку которого разгромят. Фотографию сожженной лавочки отправят «хозяевам» и попросят денег на борьбу с этим злом. Будут ТАК бороться с Россией. Если уж нельзя Россию разбомбить — потому как демократия устанавливается именно таким образом в тех странах, где нефть есть, — будет повод и предлог, замечательный, политкорректный и толерантный.

Не все голодные — Ван Гоги

На соображения молодого коллеги о том, что в советское время, когда искусство было голодным, кино было на высокой планке, а теперь, когда оно сыто, мол, никуда не годится, наш гость возразил, что, напротив, в советское время как раз деньги на кино выбивать не нужно было.

— Как раз средств было более чем достаточно — и кино, и производство, и прокат принадлежали государству. Каждая картина, выходившая в СССР, окупалась за один день проката, а дальше шла чистая прибыль, на которую содержались и медицина, и образование. За материальную свободу существования в кино мы платили налог в форме цензуры.

Но цензура идеологическая оказалась намного мягче, чем денежная. Ни одна картина, которая был положена на полку, не погибла, потом их с полки сняли и показали, потому что там было содержание. Сейчас все решается за 15 минут — если в какой–то момент продюсер не доволен материалом, завтра вместо этого режиссера будет снимать следующий.

Тарковский не мог бы сегодня снимать ни у нас, ни за границей. Картину «Сталкер» он снимал дважды. Снял, смонтировал, остался крайне недоволен материалом. Придумали причину — и все об этом знали! — якобы это был операторский брак. Снова выбрали натуру и, учитывая ошибки съемок, монтажа, печати и озвучки, сняли ее второй раз. Такой возможности у Тарковского не было бы никогда и нигде.

«Художник должен быть голодным» — это не гарантия, что появится гениальное произведение. Тициан был вполне сытым, Микельанджело тоже прилично зарабатывал. Не гарантия, что если у человека не будут покупать его работы, он будет Ван Гогом.

Мне не стыдно ни за одно мое творение. Я всегда делал то, что мне нравится и что достойно называться, в моем понимании, искусством. Никогда не делал того, что может принести успех или много денег. Все те картины, которые мы делали с Никитой и которые делал он один, сегодня можно показывать совершенно с чистой совестью, не извиняясь и не расшаркиваясь: мол, такое было время, понимаете, цензура, выкручивали руки.

Если картины Никиты расставить по времени, в котором происходило действие в них, получится замечательная история России. Главное, не делать ничего, чего бы ты потом стеснялся — хватал за рукава зрителя или соседей и объяснял, что, понимаешь, заставили.

Не придавить «грань таланта»

— Как уживаются в вас такие разные творческие ипостаси?

— Спокойно. Сегодня привыкли разбрасываться словами «гениальность» и «талант», а я советую, если что–то написал и возгордился — открой томик Чехова, страницу прочтешь — и успокоишься. Нарисовал что–то красивое, а на следующий день сходил в Третьяковку — и успокоился. Надо иметь о себе реальное представление. Я человек средних способностей, который получил хорошее образование, в том числе и в хорошей советской средней школе. Она дала мне прекрасный французский язык, благодаря которому я выживал, снимая в 1980–1990–х во Франции. И за эти фильмы, подобные «Мадо, до востребования», мне тоже не стыдно. И я, ложась спать, не думаю, на какой бок мне лечь, чтобы случайно не придавить какую–нибудь грань своего таланта.

Уровень сегодняшней кинопродукциии свалился ниже некуда. Когда я смотрю старые советские фильмы, над которыми смеялись, считали средними, — какой там был крепкий профессиональный уровень! На всех стадиях — добротный сценарий, профессионально играют артисты, все это хорошо снято и смонтировано. Это ведь ремесло. Не бывает хорошей картины, плохо снятой.

О так называемом авторском кино, которое делается якобы для понимающих, Александр Артемович высказался жестко:

Кто как видит

— Наверное, это делается для узкого круга людей, ну скажем, потребляющих наркотики. Слова «я так вижу» несостоятельны. Когда я учился в Строгановском художественном училище, нам давали задание, скажем, написать дом с пейзажем. И если кто–то приносил перевернутое строение в диком обрамлении, наш педагог говорил: «Вас просили выполнить задание — и все. „Видеть“ будете потом».

«Черный квадрат» Малевича — это чушь, но продали его за 40 млн. И вот в благоговейном молчании стоят перед ним люди, очевидно, «впитывая» эти 40 млн. А если это фальшивка, а не подлинник? Тогда это самостоятельной ценности вообще не имеет. Авторское кино — междусобойчик, прикрывающийся лозунгом «Я так вижу». Почему меня ранние фильмы Тарковского — «Иваново детство», к примеру — трогают больше, чем, скажем, «Жертвоприношение»? Во втором мне некому сопереживать. Киноискусство — это то, что трогает, но ты не можешь объяснить почему. А если мне нужно сидеть перед экраном и разгадывать ребус, зачем это надо, — значит, выражать и нечего было.

Один из многочисленных слушателей, пришедших на встречу с Адабашьяном, преподнес ему килограммовый пакет овсянки, признавшись, что после «Собаки Баскервилей» стал есть по утрам овсянку.

— Да, режиссер Масленников сделал из нас таких англичан, которых на самом деле не существовало. На съемках с моими друзьями, потрясающими актерами, у нас был свой внутренний театр. К примеру, мы с Виталиком Соломиным придумали, что Бэримор Ватсона терпеть не может, потому что у него есть настоящий хозяин — сэр Генри.

Когда я раскладывал овсянку, всем клал по 2–3 ложки, а Ватсону — такую кошачью какашку. А у него рядом лежала записная книжечка, где было написано: «Бэримор — дурак».

Именно Масленников придумал, что в фильме должен быть «поридж» — овсянка. Однажды, когда я пришел в бакалейный отдел супермаркета за солью, продавцы, давясь смехом, признались, что поспорили, что я пришел за овсянкой.

Если вот человек стал есть овсянку, значит, не зря мы работали. Между правдой и легендой в кино я выбираю легенду…