События

Поэт, публицист, искусствовед, историк Юрий Михайлович КУБЛАНОВСКИЙ гостил в Риге по приглашению международного медиаклуба Format A3 9 и 10 февраля. Состоялась встреча поэта с рижанами. «7 секретов» говорили с Юрием Михайловичем в основном о России и политике.

Биографическая справка

Ю. М. Кублановский родился в 1947 году в Рыбинске. Его отец был актером, мать — учителем русской литературы. Предки по линий матери были духовными лицами. Деда, священнослужителя, расстреляли в тридцатые годы в ходе кампании борьбы с религией.

Стихи начал писать в 14 лет. Будучи студентом отделения искусствоведческого отделения исторического факультета МГУ, он и его однокурсники организовали неформальное литературное объединение «СМОГ» («Смелость, Мысль, Образ, Глубина»). Публиковался в самиздате.

Первым местом его работы был музей монастырского комплекса на Соловках. Первую зиму Юрий Михайлович прожил в келье, в которой в свое время отбывал заключение Дмитрий Сергеевич Лихачев. Работал также в таких сакральных культурных центрах, как Ферапонтово, Кирилло–Белозерский монастырь. В 1975 году на Западе было опубликовано письмо Юрия Кублановского «Ко всем нам» в защиту Александра Солженицына. После этого его лишили возможности работать по профессии. Юрий Михайлович работал дворником, истопником, сторожем в храмах. С середины 70–х стал публиковаться в журналах русского зарубежья («Континент», «Глагол»).

Тесно общался с двумя нобелевскими лауреатами — Иосифом Бродским и Александром Солженицыным. Иосиф Бродский был составителем первого сборника стихов Юрия Михайловича, который вышел в США в 1981 году. В 1982–м поэт был выдворен из Советского Союза, жил в Париже и Мюнхене. Работал на радиостанции «Свобода». На родину вернулся в 1990 году. Ход истории отменил для него статус политического эмигранта, а быть экономическим эмигрантом он счел ниже своего достоинства. Был одним из координаторов Комиссии по подготовке международного суда над КПСС и практикой мирового коммунизма (1996).

Юрий Михайлович — лауреат премии Осипа Мандельштама (1996), премии Александра Солженицина (2003), Новой пушкинской премии (2006) и др.

Жена Юрия Михайловича, Наталья Поленова, — искусствовед, директор Музея Василия Дмитриевича Поленова. У них сын и дочь. У дочери восемь детей. Семья Кублановских — православные не только по крещению, но и по образу жизни.

Иосиф Бродский:

«Это поэт, способный говорить о государственной истории как лирик и о личном смятении — тоном гражданина. Точнее, стихи его не поддаются ни тематической, ни жанровой классификации — ход мысли в них всегда предопределен тональностью; о чем бы ни шла речь, читатель имеет дело прежде всего с событием сугубо лирическим. Его техническая оснащенность изумительна, даже избыточна. Кублановский обладает, пожалуй, самым насыщенным словарем после Пастернака».

Александр Солженицын:

«Поэзия Юрия Кублановского отличается верностью традициям русского стихосложения, ненавязчиво, с большим чувством меры обновленной метафоричностью — никогда не эксцентричной, всегда оправданной по сущности — и естественной упругостью стиха, часто просящегося к перечитыванию и запоминанию».

Лев Лосев:

«Юра — милый, приятный русский парень со всеми свойственными этому типу достоинствами и недостатками. Он пишет хорошие стихи, даже очень хорошие, но, конечно, простоват и наивен. Его искренняя православная вера, его громко декларируемый патриотизм явно архаичны и только идут во вред стихам».

— Вы занимаетесь революциями. Чего стоят революции, прокатившиеся по постсоветскому пространству?

— Я занимался не столько революциями, сколько двумя из них — французской и русской 1917 года, которая длилась, как известно, с февраля по октябрь и закончилась большевистским переворотом. Занимался я ими именно для того, чтобы выявить некие закономерности. Действительно, меня всегда волновало и волнует, что есть революция как таковая. Прямо скажу, что где–то уже с 25–30 лет я стал контрреволюционером. В полном смысле этого слова. А говоря советским языком, стал просто рептильным реакционером.

Что я имею в виду? Я эволюционист. Я резкий противник любых революций и считаю, что это определенного рода беснования, охватывающие общество. Эти беснования обязательно завершаются анархией, обнищанием значительных слоев населения и чаще всего диктатурой. Вот такой, с разными вариациями, «железный» сценарий каждой революции. От французской до русской, а теперь, как мы видим, и до революции на Украине.

— А вот мы, латвийцы, на стыке 90–х вернули своей стране независимость…

— Но это ведь было не за счет революции…

— Мы это называли песенной революцией.

— Называть можно по–разному, но на самом деле это было связано с деградацией и падением Советского Союза. В первую очередь. Народы Прибалтики отозвались на те процессы, которые происходили в центре СССР.

— Вот потому–то я и задал этот вопрос. Независимость наша для меня безусловная ценность. Но, наблюдая итоги цветочных революций на постсоветском пространстве, мне, к сожалению, нередко хочется думать так, как вам сказал Александр Исаевич Солженицын: были под красным колесом, а попали под желтое.

— Видите ли, я все больше убеждаюсь в том, что выбор всегда условен. Историческая воронка затягивает в себя именно так, как она начинает работать. И если есть единицы, которые считают, что уместнее, культурнее, эффективнее был бы другой путь, то, как правило, их перемалывают жернова вот этого общественного беснования. А по–русски говорится: против лома нет приема. Я сам, когда в 1990 году, прожив в эмиграции восемь лет, вернулся, то был и не с оголтелыми демократами, и, разумеется, не со сталинистами.

Я пытался провести свою линию. Но понял, что я одиночка. И до сих пор, все эти годы после возвращения из эмиграции, я чувствую себя настолько одиноким в общественном отношении человеком, каким не чувствовал даже при советской власти и на чужбине. Это годы настоящего одиночества. И я вижу, что по России раскиданы люди с таким же мировоззрением. Мировоззрением просвещенного почвенничества, просвещенного консерватизма. Но они, как болотные огоньки, горят на больших расстояниях друг от друга, не имеют никакого средства массовой информации, не имеют ни либерально–общественной, ни государственной поддержки и… гаснут один за другим.

Впрочем, так было еще в XIX веке. Вы помните, что и Василий Васильевич Розанов, и Константин Николаевич Леонтьев, и многие, которых Розанов назвал литературными изгнанниками, чувствовали именно такое одиночество. Поэтому и случилась революция. Потому что общество было затянуто в так называемое освободительное идеологическое поле.

— Но почему альтернативой красному в столь значительной мере вышло именно желтое? Ведь надежды и помыслы многих людей были искренни и чисты.

— Потому что это самое трудное. Потому что главная причина, во–первых, в отсутствии серьезного мировоззренческого общественного течения. А во–вторых, влияние так называемого заокеанского обкома. Потому что, когда Советский Союз проиграл холодную войну, он идеологически сдался на волю победителя и целиком поддался вот этой поверхностной западнической культуре, экономике… Время приватизации, прихватизации — это было настоящее беснование. У вас, может быть, была песенная революция, но в Россию пришла криминальная революция. Именно эта криминальная революция победила, и Путин пытается из нее как–то выкарабкаться. Но это очень непросто. Недаром тот же Солженицын говорил, что в коммунизм мы впадали семьдесят лет, а выбираться будем сто.

— Была ли Европа после высылки вашим союзником?

— Сначала — конечно. И Европа, и Штаты. Я совершенно чистосердечно работал на радиостанции «Свобода». Правда, я вел гуманитарную передачу «Вера и слово» о метафизике в русской литературе, пытаясь вернуть русской литературе то понимание и значение, которое было на самом деле. А не то, которое прививали в советской школе. В советской школе каждого писателя определяли по тому, в какой степени оппозиционности к власти он находился. Очень вульгарно. Я пытался выявить религиозные корни русской литературы как самое главное и интересное. Но делал я это посредством американских носителей. Я работал в парижском и мюнхенском бюро радиостанции «Свободы».

Только где–то в 88–89 годах я стал понимать, что мои пути с работодателями начинают расходится. Например, мне однажды откровенно сказали: «Пожалуйста, имя Солженицына употребляйте пореже». «Почему? Кто для свержения коммунизма своим «Архипелагом ГУЛАГ» сделал больше, чем он?» «Нет–нет, не надо, сейчас у него какие–то странные завихрения». Вот с этого началось мое расхождение с радиостанцией «Свобода». Ну а дальше — больше. Я увидел, что они откровенно начинают вбивать клин, например, между Россией и Украиной. Не стесняясь… То есть я увидел, что идет просто беспардонное вмешательство в дела моего государства. Я этого не хотел.

— Они хотели, чтобы вы обслуживали такой подход?

— Они были уверены, что и я, и другие диссиденты, работавшие на них, пойдут с ними до конца. Но пошли не все. А когда стали бомбить Сербию, розовые очки с меня спали окончательно. Я понял, что наши пути с Западом разошлись. С тех пор я, к сожалению, только утверждался в этой идее. Я это говорю безо всякого внутреннего пафоса и торжества. Я это говорю с горечью. Потому что считаю, что это все губительно для нашей цивилизации. И для России, и для Запада, и для цивилизации, как она сложилась еще исходя из XVII и XIX веков. Губительно. На арену сейчас будут выходить другие силы. Самым удивительным для меня было то, что распад СССР служил не оздоровлению цивилизации в мировой обстановке, а, наоборот, ее разложению.

— Каково мнение знающего Запад русского человека о том, что происходит на Украине?

— На Украине происходит то, о чем я говорил и что я застал на Западе еще в 1988, 1989 годах, когда видел, как Америка начинает вбивать этот клин. Сейчас мы пожинаем плоды этих двадцати пяти лет американской исподволь очень настойчивой политики по нашему разделению и совершенно бездарной русской политики по отношению к Украине. Один посол был бездарнее другого. Русские совершенно отказались от своего влияния на Украине, опустили руки, продавали за копейки газ и думали, что этого достаточно…

— Но этому под стать были также украинские лидеры, которые предпочитали опустошение страны ее строительству.

— Украина не смогла выдвинуть своего просвещенного лидера. И беда в том, что он даже не просматривается. Не было своей просвещенной политической элиты. Все захватили куркули и их обслуга. Плюс поверхностный национализм, который добавили в качестве идеологии. Получилась гремучая смесь, которая сейчас привела Украину, во–первых, на грань какого–то государственного финиша, а во–вторых, видите, развязалась новая холодная война. Может, не менее страшная, чем предыдущая. С неизвестным пока финалом.

— А как вы сами думаете, каков наиболее вероятный финал украинского конфликта?

— Я думаю, что будет все–таки вялотекущая холодная война. В горячую не перейдет. Но хорошего мало.

— Мы оба родились в одном (1947) году. Вы говорили, что «возможно, мое поколение было самое халявное — мы не пережили ни большой войны, ни больших репрессий, мужчины не знали физических перегрузок, связанных с фронтом или лагерем. Моему поколению повезло». Так почему же, доминируя во власти во время политических переломов, наше халявное поколение не озаботилось вести такую политику, отстаивать такое мироустройство, чтобы и наши дети, наши внуки жили более–менее спокойно? Новая холодная война — это все, на что мы оказались способны ради будущего?

— Очевидно, не было для нашего поколения ничего такого, что закалило бы наш характер, заставило бы уважать ту историческую обстановку, в которой мы действительно оказались первым поколением мужчин, на которое не свалились всеохватные физические испытания. Ни военные, ни идеологические масштабные пытки. Потому я говорил — прожили на халяву. Мы прожили без серьезных испытаний. То что советская власть лишала нас гуманитарной свободы, конечно, была очень неприятная вещь. Но это позволяло закаляться характерам. Очевидно, недостаточно. Растерялась интеллигенция. Растерялась, что говорить… Но если такие титаны, как Александр Блок, в свое время приняли февральское беснование за какое–то новое пришествие, то что говорить про нас, про нашу интеллигенцию, которая все–таки была советской властью в достаточной степени развращена и огрублена.

— До такой степени, что у нас атрофировалось чувство будущего? Почему мы не озаботились своими детьми?

— По недомыслию, я считаю. Одни — по недомыслию, а другие — из корыстных соображений, когда вдруг на отдельных персонажей стали сыпаться гигантские деньги. Я думаю, что это в той или иной степени можно отнести ко всему постсоветскому пространству. Может быть, за исключением Средней Азии, где просто вернулся феодализм.

— А откуда, думая о будущем уже в пространственном, что ли, плане, растут ноги вечных разломов между Западом и Россией? Мне, например, кажется нелепым требование выбора (хотя бы от Латвии): или на запад, или на восток. Если у нас наличествует какое–то собственное достоинство, то, на мой взгляд, наибольшая польза и для нас, и для наших соседей получилась бы не от зашоренного на одну сторону, а от открытого сотрудничества.

— Такое отношение диктует прагматизм. И экономический прагматизм, и гуманитарный. Всякий. Но я мыслю, что Запад на уровне подкорки всегда мыслил Россию как преемницу Византии. Он погубил Византию как альтернативную цивилизацию, а потом стал совершать совершенно немотивированные броски до Москвы, кладя сотни тысяч людей. Я имею в виду и польскую интервенцию, и Наполеона, который абсолютно немотивированно пошел на Александра, и Германию… Зачем, зачем были эти броски на Россию? Неужели не ясно, что такого медведя не взять? Истаешь и исчезнешь. Нет, очевидно, эта подсознательная ненависть к другой цивилизации, идущей из Византии, заставляла Запад все время относится к России настороженно, а иногда просто бросаться против нее в военные походы. Это мое личное объяснение. Если со стороны России всегда была доходящая до смердяковского пресмыкательства любовь к Западу, то Запад к России всегда относился настороженно.

— Что такое «Русский мир»? Тут у нас его часто выставляют страшилкой, а посол России в Латвии недавно сказал, что это мир без границ.

— Очевидно, это просто попытка определить русскую цивилизацию. Она действительно имеет свои специфические особенности. Но любая попытка в двух–трех словах сформулировать что–либо такое всегда влечет за собой противодействие. И не только ваши политики боятся Русского мира. Петро Порошенко недавно сказал, что он не знает никакого Русского мира. Это, конечно, спекуляция. Но у Путина есть идея и задача — выработать какую–то идеологию, которая могла бы достойно возвысить наше общество. Но, как это всегда бывает в России, на любую затребованность, которая идет сверху, сразу налипают и прилипают всякого рода захребетники. Много их набегает. Как только чувствуют запах денег или каких–то возможностей. И они сегодня обслуживают вот эту идею Русского мира. А вчера обслуживали идею рынка без берегов. Потому любая, самая здравая идея, самый здравый запрос власти быстро оборачиваются какой–то новой конъюнктурой. А закачайся трон — все разбегутся. То же было в 1917 году. Кто был возле государя? Никого!

Русский мир — это мир тех, кто знает русскую историю, культуру, желает своему отечеству добра. И смешно связывать Русский мир с какой–то политической экспансией.

— Вы сказали, что у Владимира Владимировича Путина есть задача выработать идеологию страны. В этой связи вспомнил, что недавно французский философ Филипп Петит в интервью нашему философу Арнису Ритупсу (журнал «Ригас лайкс») сказал, что философски не проверенную политику практиковать не следует. То есть не следует практиковать политику, которая не владеет никакой идеей. Значит ли это, что двадцать пять лет политической практики прошли без осмысления?

— Он это, очевидно, говорил о Франции. Там действительно уже давным–давно политика не владеет никакой идеей. И во Франции, да и в Англии, мы видим вырождение политической элиты. В России, в отличие от Франции, все–таки есть тенденция, есть попытка сформировать национальную идеологию. В России люди стараются нащупать идеологию. Во Франции, правда, тоже есть Мари Лепен, которую почему–то называют крайне правой, хотя никаких крайних проявлений я у нее не вижу.

— Тогда задам тот же вопрос по–другому. Не отказалась ли наша политика (что в Латвии, что в России) от совести, религии и поэзии? Тот же Василий Розанов сказал — нельзя политике от этого отказываться.

— Было бы от чего отказываться. Об этом уже давно забыто.