События

В 1982 году дипломированного искусствоведа, известного диссидента и малоизвестного поэта Юрия Кублановского очень попросили. О чём? Чтобы он покинул пределы СССР.

С ним поступили не слишком грубо по сравнению с Иосифом Бродским, которого за десять лет до этого насильно усадили в самолёт, не дав переобуть комнатные тапочки. Да и по сравнению с Александром Солженицыным, которого забрали в камеру, а оттуда прямиком доставили в аэропорт.

Кублановского культурно пригласили в КГБ и сделали настойчивое предложение уехать. Выйдя из подъезда хрущёвки, он через сутки оказался в академической квартире в Вене.
Этому роскошному переселению помог Бродский, а Солженицын вскоре прислал ему письмо: «Дорогой Юрий Михайлович, я знаю, что для вас отъезд из России – большая рана. Но попомните мои слова – через восемь лет вы вернётесь…».

Так и произошло. Юрий Кублановский стал первым из вернувшихся в Россию политэмигрантов.

– А как вы поняли, что вы поэт?

– В детстве я неплохо рисовал, ходил в художественную школу. Но едва я начал писать стихи – как отрезало. Не прощает, видно, одна муза ухода к другой. А поэзия – это физиологическая потребность, некая особая форма существования. Вместе с такими же, как я, молодыми поэтами мы организовали СМОГ – литературное общество «Смелость, Мысль, Образ, Глубина». Это было первое с 1917 года неподцензурное литобъединение. И первый самиздат. Что это такое? Пишешь стихи, печатаешь на машинке. Потом соберёшь 20–30 стихотворений в такую тетрадочку, обложечку придумаешь, примостишь к тетрадочке… И распространяешь в основном среди подруг. Им нравится, они переписывают, и начинается хождение твоей поэзии. Придёшь в МГУ – и вдруг пускают по рядам бледную такую машинопись. Но в 70-е годы ко мне пришла потребность в типографском отчуждении своих произведений. В Союзе меня опубликовали только один раз. Но это, пожалуй, я бы пережил…

– А что не могли пережить?

– О, у меня накопилось страшное раздражение, оно рвалось из меня, буквально требовало выхода. В 1963 году генсек Никита Хрущёв разгромил всю оттепельную интеллигенцию. Этот дурак, который у Сталина на попойках казачка плясал, вообще такого натворил! За десять лет до этого Крым подарил Украине, непонятно с какого перепугу… Но самое омерзительное для меня было сокрытие тех несметных жертв, которые понёс советский народ во время сталинских репрессий. После окончания искусствоведческого факультета МГУ я работал экскурсоводом на Соловках. Это было для меня второе высшее образование: там была своя библиотека, там я встретился с людьми, родные которых сидели в концлагере. Для меня невыносимо было предательство памяти о них. И ложь кругом. Бывало, выпьешь лишнего, разговоришься, а наутро думаешь: «Кто там был стукач в нашей компании?» Когда мои стихи издали за границей благодаря Иосифу Бродскому, сигнальный экземпляр переправили через Беллу Ахмадулину. Судя по всему, у неё дома была установлена прослушка. В общем, ко мне пришли с обыском, а вскоре вежливо попросили. Я уезжать не хотел. В отличие от европейца Бродского, я был совершенный русский патриот, человек почвенных убеждений.

– И какой вам показалась просвещённая Европа?

– О Европе мы в Союзе вообще ничего не знали. Конечно, мне было безумно любопытно увидеть её. Она противостояла коммунистической экспансии, в этом был великий смысл. Были живы мощные лидеры – Маргарет Тэтчер, Рональд Рейган. Сейчас таких нет, произошло страшное политическое измельчание. Та Европа, в которую я приехал в 1982-м, разительно отличалась от сегодняшней. Я работал на радио «Свобода», в газете «Русская мысль». И никто не верил словам Солженицына, что я вернусь. Старые эмигранты смеялись: «Мы здесь 40 лет на чемоданах сидим…» А потом, в 1988 году, меня напечатали в журнале «Знамя» в СССР. И тогда я подумал: «Какой же я политэмигрант, если меня стали публиковать на родине?» Я вернулся в 1989-м, первым из «третьей волны».

– Как пережили 90-е годы?

– Это самые богомерзкие для меня годы. Вокруг было только «потребляй и наслаждайся». Как-то шёл мимо ресторана и услышал песню «Воруй, Россия!». Я пришёл в ужас. Разве за это мы боролись, чтобы разворовывали страну березовские, ходорковские и чубайсы?! А свобода слова? Вместе с Солженицыным я вёл программу на первом телеканале. Однажды по указанию Березовского её обрубили буквально на полуслове и выбросили из эфира. Авантюрист оборвал самого Александра Исаевича, представляете? А во внешней политике чем была Россия 90-х? Тем же, чем Украина сейчас – под полным внешним управлением. Среди «чикагских мальчиков» из демократов и либералов этой новой России я был просто белой вороной. Я пережил в демократические годы стыд, тотальное одиночество, чувство политического унижения, особенно когда разбомбили Югославию. Врагу не пожелаю, с каким тяжёлым чувством я жил тогда на родине.

– У вас есть термин «постхристианская технотронная цивилизации». То, о чём вы вспоминаете, – это оно самое?

– А зачем вспоминать, достаточно оглянуться сегодня. После распада социализма Россия быстро подключилась к идеологии Запада. Той, которая антихристианская по своей сути. Она опутывает Сетью всю цивилизацию. В век интернета ни у кого не может быть особого пути, весь мир интегрирован в единое целое. С приходом такой идеологии умирает красота, в искусстве побеждает культ безобразия, в жизни – антигармония, которую ошибочно называют свободой. Где на Западе свобода той же политической мысли? Там средства массовой информации не менее тоталитарны, чем были в Советском Союзе. Встретил меня недавно один знакомый в церкви в Париже и говорит: «Юрий Михайлович, приехали? Слава богу, а я уж думал, не увижу вас. Там же, в России, царит 37-й год, помноженный на мрачное средневековье». Как вам это? «Путинская пропаганда» – это семечки по сравнению с пропагандой Запада. И ещё я вижу, что Европу погубят пришельцы с Ближнего Востока. Эти сотни тысяч беженцев, среди которых только 20 процентов составляют женщины и дети. Остальные – это кобели, самцы, бежавшие от проблем за красивой жизнью. У Европы нет сил для сопротивления этой массе, и эта проблема неизбежной сетью затягивает и нас.

– Юрий Михайлович, что для вас Крым и его возвращение в Россию?

– Крым – часть моей судьбы и по культуре, и по жизни. Пушкин, гражданская война, дневники Врангеля… И моё детство, конечно. А возвращение Крыма – самый счастливый день в моей жизни, так же как самый горький – бомбёжка Югославии. Как только начался майдан, это дикое беснование на Украине, я с первого момента стал думать, что же будет с Крымом? Ведь эти троглодиты пойдут на полуостров! Великая операция России по спасению республики принесла мне облегчение, но уже на другой день – тревогу. Я знал тяжёлые проблемы России и знал, что они перетекут в Крым. Пройдёт эйфория, и вы столкнётесь с нашими проблемами. И мне стало стыдно перед вами. Ведь полуостров давно в чудовищном состоянии, им никто не занимался. Что говорить, здесь нет даже завода по переработке мусора! Крым надо лечить, а его сразу стали рассматривать как объект курортной эксплуатации. Это реальность… Но всё равно это лучше, чем быть под Киевом!

– Скажите, вы разочарованы? Сначала Западом, потом Россией?

– Я же не гимназистка – сначала очарован, потом разочарован. Я мужчина, немолодой, и трезво смотрю на вещи. Люблю русский язык, русскую культуру. Даже в самые тяжёлые советские времена я знал о замечательных человеческих проявлениях русской души. Это трудная задача: трезво смотреть на родную историю и не потерять любви. Мне это удалось. Я благодарен родине за то, что я поэт и пишу по-русски. Будь я компьютерщиком, может, я бы не вернулся. Я был оптимистом, ждал морального возрождения родины, сейчас жизнь меня обтесала. Но я и не пессимист. На что опираюсь – даже не смогу объяснить, но всё же чувствую некую опору здесь, на родной земле.