События

Его дедушка родился в Восточной Пруссии – в самой ее восточной части. Несколько лет назад останавливаясь в литовском городке Мариямполе по дороге из Берлина в Москву, он вдруг ясно осознал, что возможно именно здесь ходят его «дяди Клаусы и тети Ингриды».

«По-видимому, есть генотип, от которого мы что-то почерпнули, поскольку моя историческая родина находится совсем недалеко», – говорит немецкий журналист, кинорежиссер, продюсер, участник популярных дискуссионных и аналитических телепрограмм на российском телевидении Феликс Шультесс, который по приглашению Международного медиаклуба «Формат-А3» побывал в Вильнюсе.

В жизни Феликса Шультесса было пять резких смен профессий. Он строил типографию «Алмаз-Пресс» и 8 лет провел в полиграфии, снимался в кино, иногда сам ставил фильмы. Очень любит проектную работу. Например, в Сочи на Параолимпийских играх устроил выставку в абсолютной темноте. Понятно, что это не зрелищный проект, потому что он происходил в лишении визуальности, поясняет он. Тем не менее, не будучи специалистом в этой области, а их просто нет (музеев в темноте во всем мире не так уж много), его проект оказался весьма удачным.

И даже говоря о своем новом проекте – Кулинарном театре Teatro del Gusto – Ф. Шультесс уверен, что именно за кухонным столом решаются все важные вопросы. «Если бы мы могли привнести кухню в политику, то она решила бы многие проблемы. К сожалению, нет такой политической кухни, где бы все могли встретиться, закатать рукава и, готовя что-нибудь вкусненькое, вместе договориться».

А на вопрос, какая из профессий ему ближе по духу, честно признается, что своими главными качествами считает «трудоспособность, умение разбирать проблемы и нанизывать их на некую линию в плане менеджмента. Все остальные вещи – фоновые. Поэтому трудно сказать, что мне ближе. Но если по духу, то тогда режиссура, которая везде присутствует».

– Почему для реализации своих способностей вы выбрали именно Россию?

– Конечно, и в Германии было много возможностей, просто та стагнация на высоком уровне, которая имела место в Баварии, меня не устраивала. Я хотел движения, мне казалось, что в Восточной Европе будет гораздо интереснее, произойдет много событий. Тогда на состояние лета 1989 года я не знал, что все так быстро развалится, и то, что случилось потом, превзошло все мои ожидания. Я даже спорил со своими родителями, которые считали, что еще лет 300 будет существовать «железный занавес» и ничего не поменяется. Если изменения когда-нибудь и произойдут, то только в далеком будущем, поскольку тоталитаризм победить невозможно.

Но я оказался прав. Когда в Москве случился путч, я работал на телевидении. С того момента я стал новостным продюсером, потому что в этой нише образовался абсолютный вакуум: кто-то должен был договариваться, кто-то нести штатив, кто-то держать оператора, чтобы тот в попытке снять качественный кадр не подвергал себя опасности. В общей сложности я 8 лет провел в военной журналистике, в качестве стрингера, продюсера, иногда и соавтора. Мне никогда не было страшно, нравилось этим заниматься. Но когда я все-таки испытал страх, почувствовал, что может что-то случиться, я тотчас ушел из профессии.

Я помню это было в Чечне, это была площадь Минутка, нам угрожали – и я вдруг отчетливо понял, что если отсюда выйду живым, то такого рода деятельности будет положен конец. К своей интуиции я всегда прислушивался, не зря ведь есть внутренний голос. Если он уже заговорил (а ведь мог вовремя и не заговорить), значит надо делать выводы.

– Работа в «горячих точках» повлияла на ваше мировоззрение, что-то в вас самом поменялось?

– Повлияла. Во-первых, я понял, что журналистика – это не мое призвание. Почему не мое? Потому что журналистика, как правило, отражает вырванные из контекста истории, мелкие сенсации, которые ради карьеры одного ведущего журналиста педалируются. Если брать в качестве примера русско-чеченский конфликт, то действительно, чтобы что-то понять и в этом разобраться, надо посмотреть на 300 лет взаимоотношений русских и чеченцев. Я люблю истории, но я их люблю с предысторией, с будущим. То есть они должны быть более глубокие, законченные. Поэтому та часть журналистики и публицистики, которая, действительно, пытается рассказывать истории, мне близка, в противоположность той, которая господствует на телевидении.

– Вы говорите, что события, которые последовали вслед за путчем, превзошли ваши ожидания. В каком смысле?

– В начале 90-х годов на какое-то время казалось, что в России наступила абсолютная свобода. Для русских абсолютная свобода воспринимается, как правило, как отсутствие законов. Она безусловная, даже в чем-то превосходит анархию. Ты на уровне глаз можешь договариваться с любым человеком.

Учась во ВГИКе, мы ставили необычные эксперименты в попытке понять, что возможно, а где уже заканчивается грань дозволенности. Например, ночью останавливали грузовик, везущий свежий асфальт. Просили у водителя прокатиться в кузове. От того, насколько ты был убедителен в своем желании, зависело – разрешит водитель или нет. И вот ты уже стоишь в теплом кузове, на тебя дует встречный ветер – это было здорово, это было своего рода юношеское хулиганство. То есть на уровне глаз в то время решались очень многие вопросы, и все законные положения в России на тот момент зависели от того, насколько ты был убедителен. Криминальные элементы, мафия пытались заполнить этот вакуум власти, и Ельцин, действительно, едва контролировал дорогу от Кремля в Горки-10 и обратно. В принципе, вся страна была бесконтрольной.

Я считаю, что такая ситуация могла привести к дальнейшему распаду, а с другой стороны, советская идеология в те годы не потерпела окончательного краха. Посмотрите, кто из политиков какие посты занимал на момент распада Советского Союза – большинство из них были в системе компартии, потом просто перекрашивались. Вот потому, что коммунистическая система не потерпела краха, всегда есть возможность ностальгировать.

– А сейчас вам не страшно? Вас не страшит этот неуправляемый хаос, который подобно трясине затягивает нас все глубже?

– Я не люблю произвол. Одно дело, когда у тебя есть возможность договариваться с одними-другими, принимать позицию, где пуля реже попадает, при этом понимать, что опасность есть, но по крайней мере ты можешь как-то себя соотнести в пространстве. Именно когда в Чечне начался произвол, я понял, что хватит. По той же причине я не поехал в Чернобыль, потому что я не мог оценить ситуацию, определить уровень радиоактивности, потому что я его не видел. То есть меня пугала полная неизвестность.

Так и сейчас: та агрессия, которая существует в наши дни, и те пороги, которые постоянно понижаются, они пугают. При этом я понимаю, что у Европы другого выбора нет. Потому что сегодня Запад вмешивается в государственные дела на Ближнем Востоке, разрушает режимы, ставит своих ставленников – тем самым лишает народы собственного развития. И в этом уже начала участвовать Россия. С другой стороны, вне зависимости от этого конфликта, назревают очень большие потоки беженцев, исчисляемые десятками миллионов. К нам будут ездить.

Моя школьная подруга, по профессии юрист-международник, 18 лет назад написала свою докторскую диссертацию о прибывающих потоках беженцев через Средиземное море и Малую Азию, изучив для этого всю законодательную базу. Вдумайтесь, 18 лет назад она всех предупредила, но проснулись все только полтора года назад – вдруг оказалось, что у нас проблема. Эта проблема стихийная. Каждый день по всем границам Евросоюза прибывают не то 20, не то 200 человек, но вам кажется, что ничего не происходит, потому что кого-то вернут, а остальные «рассосутся» в общей массе. На самом деле, 20 или 200 человек по принципу организации небольшая разница, если дело поставлено на поток – значит, уже есть ряд коррумпированных людей, значит, уже кто-то промышляет этим.

Я по этому поводу всегда говорю: заглядывайте чаще в книги по истории. В истории были времена великого переселения народов. У Римской империи не было рецептов справиться с этническими перемещениями. Им казалось, что они смогут приручить эти народы к своей цивилизации. Но не получилось. Римская империя пала.

Я полагаю, что сейчас мы находимся в предшествующей стадии большого переселения народов. Я не говорю, что это может случиться завтра – нет, это может произойти через 20-30 лет, а может, через пять. Просто, если сейчас встанут 20-30 миллионов и наводнят Европу, мы должны понимать, как их между собой разделить и как их втянуть в общественную жизнь. Понятно, что мы не переделаем их мировоззрение, их взгляды, их религию, но надо только понимать, что подобные катаклизмы уже встречались в истории, и к этому надо быть готовым. Нет такой стены, которую ты можешь построить, нет такого забора, который ты можешь протянуть. Это случится все равно.

Ведь в начале 90-х годов Германия приняла около 7 млн выходцев из Советского Союза.

– Но они были все-таки европейцами.

– Какими европейцами! Они ходили в грубых шерстяных свитерах, у них были золотые зубы, они по-другому здоровались, они по-другому пили, они воровали в магазинах, потому что у них ничего не было. Абсолютно те же претензии, что и сейчас.

Мы их смогли только адаптировать. Но сегодня эти условно русские – потому что и чеченец русский, и даже выходец из Прибалтики, который приехал в те годы, он тоже считается русским – как раз причисляются к электорату более радикальных партий, как альтернатива для Германии. С одной стороны, они потенциально более слабое социальное звено, которое боится конкуренции (не все, конечно, но среди них есть люди, которые получают пособия), а с другой, даже несмотря на то, что они сами вышли из более жесткого общества, у них все равно присутствует легкая необъяснимая ностальгия.

Потому те фобии, на которых воспитывают сейчас, просто зеркально перевернуты. Если в Советском Союзе главным идеологическим врагом была Америка, то в наше время эту вражду, в частности у вас в Литве, повернули в сторону России. Ничего нового, просто выращенные на фобиях перед Западом сегодня свою ненависть и страхи направляют в обратную сторону.

Хотя, к такому явлению, как Советский Союз, надо относиться как к одной большой общей беде. Потому что пострадали буквально все – без разбора.

– Как вы думаете, сможет ли Евросоюз сохранить свою целостность в нынешних условиях, если Великобритания свой выбор уже сделала?

– Очень хорошо, что Великобритания вышла, потому что в последнее время пошла какая-то нездоровая мода пугать Брюссель выходом из Евросоюза. Когда каждый начнет понимать, что уходя ­- уходи, может быть, тогда начнут думать и прикидывать – что выгодно, а что нет. Одним из первых реальных шагов в сторону выхода Великобритании из ЕС был тот факт, что все законоположения Евросоюза должны перейти в английский парламент. Сейчас их никто не отменил (потому что отменить гораздо сложнее), а сделали их национальными. И что в результате даст этот «Брекзит», поскольку Англия не может окончательно порвать с ЕС?

Поэтому я думаю, даже если выйдут три-четыре страны-участницы из Евросоюза, сообщество, которое останется, будет только крепче. Кто сказал, что надо все время только расти? Слава богу, Евросоюз – это открытое сообщество, в которое можно как вступать, так и выходить.

– За то время, которое живете в России, вы смогли разгадать эту страну?

– Мне кажется, я пока наблюдаю и продолжаю удивляться. И пока я удивляюсь, значит есть смысл в моем нахождении там, потому что исчерпывающе понять Россию невозможно, да и не нужно.