События

«Подполье – пространство не слишком здоровое для художника, и только гении в нем выживают. Вообще художнику хорошо творить на свободе, тогда произведение получается более полноценным. А сотворенное вне свободы и вынесенное потом на воздух – гаснет», – говорит известная российская писательница и литературовед, профессор факультета филологии Научно-исследовательского университета – Высшей школы экономики Майя Кучерская, которая по приглашению международного медиаклуба «Формат-А3» побывала в Вильнюсе.

Она – создатель самой успешной в России Школы писательского мастерства – Creative Writing School. «То, что я пересадила на российскую почву росток Creative Writing, – это назревший, закономерный шаг, – считает М. Кучерская. – Школы писательского мастерства существуют по всему миру: Америка, Британия, Ирландия и другие англоязычные страны с давними традициями подобных литературных мастерских. Со временем мы надеемся открыть филиалы в разных городах. Кроме того, в Высшей школе экономики с этого учебного года открывается магистратура по литературному мастерству – попросту говоря, Creative Writing – ничего подобного в России еще не существовало».

– То есть вы полагаете, что научить писать можно любого?

– В писательском труде присутствует изрядная доля ремесла. Мы знаем знаменитое высказывание Томаса Эдисона о том, что гений — это один процент вдохновения и девяносто девять процентов пота. Эти 99 процентов труда и есть то самое ремесло, которому можно научить. Вдохнуть в человека один процент гениальности, а уж тем более таланта, увы, мы не можем – это не в наших силах (улыбается). То, что мы наблюдаем в нашей школе, и, наверное, это наблюдают все преподаватели по творческому письму, если у человека есть склонности к письму, то он демонстрирует удивительные успехи. Оказывается, научить писать можно, научить писать профессионально – тоже можно, научить писать сильно, талантливо – и то можно, но научить писать гениально – нет.

– Сегодня социальные сети заменили практически всю литературу – книги, журналы и даже чтение. За чем, на ваш взгляд, будущее – за хорошей книгой или за какими-нибудь онлайн-блогами?

– Конечно, за литературой, в которой, особенно в романе, есть существенное отличие от «Фейсбука», блогов, коротких текстов. Роман – это мир, это Вселенная, и как ни странно, людей, желающих погрузиться во Вселенную, сложно устроенную, со своими тайнами, волшебством, по-прежнему много. Поэтому роман не стареет, и этот жанр по-прежнему востребован. В той же Америке, например, любимы романы по 800 страниц – объемные, подробные. Франзен, Тарт, Янагихара пишут именно так – основательно, детально. И никому не скучно, это бестселлеры, которые читают по всему миру, экранизируют, ставят на сценах – читатели любят такие толстые книги именно за явленный в них мир, в котором можно спрятаться и утонуть на время.

– Чего должно быть больше в современных художественных произведениях – вымысла или правды? Насколько правдивы ваши герои?

– Я пишу то, что называется реалистической прозой, и эти произведения в общем правдоподобны. Например, почти все рассказы, которые вошли в недавний мой сборник «Ты была совсем другой», так или иначе связаны с реальными впечатлениями, встречами, но это не документальная проза. Даже если бы я подвела прототипа к тому или иному тексту, думаю, он не узнал бы себя. А все потому, что есть одно элементарное правило, но его часто забывают даже профессионалы – герой и человек – это разные существа. Живой человек – сложный, многогранный, а литературный герой проще, это некое сгущение человеческих черт, свойств, но не все они проявляются во всей полноте и сложности. Этим и отличается художественная проза от реальной жизни.

– В одном из своих интервью вы сказали: чтобы понять – хорошее или нет произведение, оно должно зацепить. А какие авторы вас цепляют?

– Цепляет всегда радость узнавания. Всякому интересно и важно читать книжку про себя. Ну, или почти про себя или людей, похожих на тех, кто тебя окружает. Если читатель вскрикивает: «Ой, это про меня!», значит, автору удалось запечатлеть модель, механизм бытия, но в живой и узнаваемой форме. И тогда возникают симпатия к герою и сопереживание, сострадание к нему, а это происходит чаще всего тогда, когда герой чем-то похож на читателя.

У меня много любимых книг. Среди последних, кого я читала с удовольствием, был Антон Чехов. Я открыла его заново для себя уже в зрелые годы, потому что до этого он казался мне безнадежным, тоскливым и чужим. Теперь, когда я смотрю на него новыми глазами, глазами преподавателя писательского мастерства, я вижу, что это мастер самого высокого класса, из самых умных, самых понимающих Россию. У него каждое второе произведение про духоту, то, как герой хочет вырваться из своего окружения, городка, семьи, круга обязанностей, и как ему этого не дано по разным причинам. Один из самых моих любимых рассказов – «Архиерей», о том, как человека обесчеловечивает в глазах других его чин, должность.

Да и современные авторы тоже становятся классиками. Думаю, что с некоторыми из них мы живем вместе. Владимир Маканин – несомненно, живой классик. Михаил Шишкин. Я уверена, что рассказы Людмилы Улицкой тоже будут классикой, потому что они совершенны.

– Как вы решились писать на православную тему?

– Первые рассказики для будущего «Современного патерика» – большого сборника о современных христианах – я написала в начале 1990-х. Это было особое время для России, для церкви. Как и всюду, в церкви наступило время свободы, и оказалось, что десятилетия несвободы для нее не прошли даром – время изменило и сердца верующих. В начале 90-х мы получили странных созданий, которые называли себя христианами, постились, причащались, соблюдали внешнюю форму, но внутренне – это были советские люди, которые принесли с собой груз наследия советской несвободы, однако при этом и героизма. Оказалось, что и тут, в церкви, нужно снова бороться, только не с внешними, а внутренними врагами – со страстями, своими слабостями, недостатками – многим бывшим коммунистам и комсомольцам это оказалось близко.

Поэтому, с одной стороны, интересно было запечатлеть то время. С другой – 70 лет русская литература практически не касалась этой темы. Как же об этом писать? Это и раньше было непонятно, как рассказать о Православной церкви, христианских переживаниях, духовенстве на языке художественной прозы. Одним из писателей, кто много и по-разному писал на эту тему, был Николай Лесков. Отчасти и Лев Толстой, и Федор Достоевский. Но если даже в XIX веке церковная тема оставалась в литературе экзотикой, то тем более она оставалась такой после 70 лет молчания.

Вот тут древняя форма патерика и пришла мне на помощь. Новое вино попало в ветхие меха. И меха выдержали. Так получился «Современный патерик», который сочинялся около десяти лет.

– Сейчас многое изменилось в самой Православной церкви, приходится даже слышать, что она стала чуть ли не коммерческой структурой.

– У меня такое ощущение, что есть несколько церквей, Православная церковь очень неоднородна. Есть жизнь церковного начальства, которое вынуждено тесно сотрудничать с государством, потому что от него напрямую зависит. При малейшей его попытке проявить независимость и свободу государство тут же дает понять, кто главный. Очевидно, у иерархов – свои отношения с коммерцией, какие именно – я в точности не знаю. Тех, кто интересуется этим всерьез, отсылаю к книге Николая Митрохина об экономике церкви.

Есть другой слой, золотая середина церкви в самом лучшем смысле этого слова – это честные христиане, которые пытаются жить по-христиански, занимаются благотворительностью, служат сиротам, несчастным и делают все с любовью, без всякой корысти. Это и есть сердце церкви, благодаря которому она жива.

Есть потребители, которые приходят просить – у Бога, священника, церкви – но даже не пытаются ничего отдать. Это воспитанники советской системы, которым все должны.

Разумеется, у церкви нет никаких источников дохода, кроме прихожан. И если церковь, к примеру, находится в спальном районе большого города, в нее ходит много народа. Люди покупают свечи, книги, заказывают требы – и батюшки могут прокормить свои многодетные семьи. А если этот храм стоит в глубоком захолустье, куда ходят три бабки, на что такая церковь должна существовать? И этот вопрос следует адресовать церковному начальству, у которого, как правило, всегда много дел, но все в основном другого характера. Поэтому кто как может, так и выживает.

Но подозреваю, слухи о коммерческой деятельности церкви сильно преувеличены, когда речь идет о деятельности приходов. Да, они торгуют книжками, иконами, утварью, но они по-другому просто не выживут – не смогут заплатить зарплату священнику, уборщице, охраннику, не смогут отремонтировать храм. Так что стоит ли так сердито на это смотреть?

– Несколько лет назад из репертуарного спектакля Новосибирского театра «Глобус» вдруг убрали одну новеллу. Это – ваша «История о православном ежике», а основная причина запрета – оскорбление чувств верующих. При том, что сегодня мы говорим об отсутствии цензуры в России. Или это не так?

– Но как же нет цензуры, когда взяли и готовый спектакль «Нуреев» запретили в Большом театре. Убили прекрасный спектакль, мощное, очень яркое, талантливое действо. Оно про балет, про искусство, про красоту, а вовсе не про гомосексуализм главного героя. Там этого нет, есть только один намек. Этот спектакль о другом. У меня ощущение, как будто, действительно, убили живого человека. На самом деле убили многих людей – всех участников, актеров, музыкантов, костюмеров, я уж не говорю про режиссера Кирилла Серебренникова, и о том, какой урок был преподан всем. Но в итоге все равно выковывается славная биография Серебренникову. Я жду не дождусь, когда «Нуреева» поставят в каком-нибудь La Scala Opera или в Metropolitan Opera. Думаю, скоро.

Так что цензура, очевидно, существует, и в данном случае – политическая. Как в общем и в истории гораздо более скромной, с «Православным ежиком». Кому-то почудилась насмешка над православием, святыней, а разбираться в том, что там вовсе даже смех не над святыней, а над глупыми православными, никто не стал.

– Когда государство начинает вмешиваться в искусство, искусство начинает безнадежно отставать. Как далеко может зайти идеологическая цензура?

– Отставать или уходить в подполье. Что тоже болезнь, и мы все это уже наблюдали, когда вдруг наступила эпоха гласности и на поверхность поднялись все тексты, которые до той поры невозможно было напечатать. Тут-то и выяснилось: на два шедевра приходятся десятки текстов, которые, вырвавшись на свободу, немедленно утратили обаяние, силу, потому что держались исключительно за счет этой подпольной энергетики. И мы по-прежнему остались с Сашей Соколовым и его «Школой для дураков» и повестью Венечки Ерофеева «Москва-Петушки», ну, и с лагерной прозой. Хотя с поэзией дело обстояло сложнее, многие не политизированные подпольные стихи выжили.

Так что подполье – пространство, не слишком здоровое для художника, только гении в нем выживают. Впрочем, и гению, и любому художнику полезно творить на свободе, тогда произведение получается более полноценным. А сотворенное вне свободы и вынесенное потом на воздух – гаснет.

– Как вы считаете, какие темы в современной русской литературе сегодня еще недостаточно раскрыты?

– К сожалению, современность оказывается за пределами интересов наших авторов. У этого явления есть свои очевидные причины. Она так быстро меняется, она такая травматичная и драматичная, что писать о ней можно только гротески и пародии, что и делает, например, Виктор Пелевин или Владимир Сорокин. Или подождать, пока бурление и брожение хотя бы ненадолго застынут. Тогда можно будет отойти от памфлетного жанра и, наконец, описать ту самую жизнь современного человека, подробно, внимательно, с любовью, и которая сегодня не описана в литературе.

– О чем будет ваша следующая книга?

– О Николае Лескове. Это бесконечно интересный герой, маргинал, но по отношению к литературному процессу. Наверное, они с Чеховым главные эксперты по России. То, как описан у Лескова русский человек – без пиетета, хотя и с уважением, без презрения, но с глубоким знанием и пониманием его психологии, так он не описан ни у кого. Именно пониманием русского характера со всеми его слабостями и со всей его силой Лесков и прекрасен.

– Русский характер, который Лесков описывал более ста лет назад, остался таким же?

– Он очень много писал о рабской природе русского человека. Классический сказ «Левша», например, в том числе о рабстве. И оно, конечно, сохранилось. Когда тебя 70 лет приучали к тому, что ты никто и ничто, это не может не исказить тебя. Сегодняшний современный русский человек тоже искаженный, кроме молодых, которые представляются мне свободными, непугаными. Пока.

– А должна литература учить чему-то? Одно дело, когда ты себя в герое узнал, а другое, когда что-то для себя полезное почерпнешь.

– Литература – это не амвон, это искусство. Как музыка или живопись. Учит ли нас живопись? Конечно, учит – свету, радости бытия, благодарности этому бытию и пониманию. Так же и художник-литератор. Его дело запечатлеть эту картину и запечатлеть то, что у него внутри, словами, не красками. В итоге некоторый урок мы все равно сможем вынести из книги, но тут очень важно понимать, что мы сами его выносим, что нам его не навязывают. Когда книга превращается в проповедь, это уже не совсем художественная проза.