События

По приглашению международного медиаклуба «Формат А-3» в Вильнюсе побывал известный российский режиссер, оператор Сергей Мокрицкий. Литовскому зрителю он знаком по фильму «Битва за Севастополь», который не так давно прошел в широком прокате в нашей стране.

В его последнем фильме «Черновик», снятому по одноименному роману Сергея Лукьяненко, одну из главных ролей сыграла литовская актриса Северия Янушаускайте, с которой режиссеру очень понравилось работать, и теперь, признается С. Мокрицкий, «будет пытаться снимать ее почаще». Кроме того, в его съемочной группе работает много специалистов из Литвы. Так, художником-постановщиком нескольких картин С. Мокрицкого («Битва за Севастополь», «Черновик») был Юрий Григорович, который после окончания ВГИКа долгое время жил в Вильнюсе.

«Гуляя по вечернему Вильнюсу, когда архитектура выставляет себя в ночном свете, таинственно и красиво, я вдруг увидел элементы декораций, которые Григорович строил в съемочном павильоне, – говорит режиссер. – Вот отсюда, с этого фронтона, он взял этот завиток – я его отлично помню в нашей декорации. Здесь, в вашем городе, я находил его следы, понимая, что и Юра ходил по этим улицам».

– О войне уже столько снято, поэтому создать что-то новое в этом жанре достаточно сложно. Вы не боялись браться за военную тему?

– У меня нет ни одного фильма на военную тему. «Битва за Севастополь» и «Я – учитель» – это фильмы о любви. Просто обстоятельства, в которых оказались герои, произошли в тот период. Они подобно Ромео и Джульетте тоже испытывают определенные трудности в проявлении своих чувств. Война дает возможность очень быстро понять суть человека, проверить его стойкость и силу. Это очень удобный, динамичный кинематографический фон. Саму войну я ненавижу, она – самое ужасное, что изобрело человечество.

– Как мог родиться совместный российско-украинский проект (имею в виду фильм «Битва за Севастополь») в разгар кризиса в отношениях между двумя странами?

– Он родился в ту пору, когда кризис еще не наступил. Тогда в руководстве Госкино Украины находилась очень активная и энергичная женщина Екатерина Копылова, которая была инициатором совместных проектов как с Россией, так и со странами Европы. Прекрасно понимая, что кинематограф – затратная часть бюджета, и снимать всем миром легче, чем одному, так родилась идея объединить украинские и российские деньги для такого большого проекта. Снимать мы начали в конце 2013 года, и когда была уже отснята часть материала, съемочная группа вернулась из командировки в Севастополь и готовились к съемкам в павильоне в Киеве, начались события на майдане.

Наверное, во многом мне помогло то, что я являюсь генетическим украинцем, носителем украинского языка. Я хорошо понимал, что нельзя останавливаться и пережидать. Во второй раз мы никогда бы не запустили съемки, невозможно было опять свести вместе российских и украинских актеров. Фильм бы просто погиб. Мы приняли решение снимать дальше и стали неким оазисом любви и добра – когда вокруг все рушилось и горело, а мы продолжали работать.

– А были сложности с запуском фильма в прокат?

– Конечно, были. Сложности были и в процессе съемок. Например, был период, когда мужчинам от 26 до 60 лет нельзя было пересекать украинскую границу. А наши актеры как раз попадали под эти возрастные ограничения. Опять же писали рекомендательные письма в пограничную службу, специальные люди сидели с этими письмами и ждали российских актеров, чтобы потом привезти их на съемочную площадку. Я не знаю, можно это назвать проблемой или нет – но это был труд. Мы все время находились в напряжении – приедет или не приедет актер, пропустят или не пропустят. Попадется, к примеру, патриотично настроенный пограничник – и тогда некого будет снимать.

Летний блок съемок 2014 года в Крыму был уже невозможен – нужно ведь было снимать танки, сражения. Поэтому Севастополь мы снимали под Одессой. Я называю это «системой компромиссов» – словом, которое мне совершенно не нравится. Ведь когда ты идешь на компромисс, тем самым показываешь свою слабость. Хотя я считаю, что разумный компромисс, когда не теряется главное, не теряется труд десятка людей, сохраняется целое – очень даже возможен. Меня упрекают, что я слишком часто иду на компромисс, но зато на выходе получается без потерь.

Компромиссом для украинского проката стало другое название фильма. Согласитесь, увидеть, к примеру, в Киеве в 2015 году – в год выхода картины на экраны – растяжку через весь Крещатик «Битва за Севастополь», выглядело бы нелепо. Поэтому было принято мудрое решение назвать украинский вариант фильма «Незламна» («Несломленная»). В России оставили то название, с которым фильм запускался в производство – «Битва за Севастополь». При этом сам фильм не был изменен – он был одним и тем же, только с разными названиями.

Фильм был прекрасно дублирован на украинский язык. Правда, долго не могли найти аналога к слову «дылда», когда Элеонора Рузвельт в доверительной беседе с Людмилой Павличенко говорит: «Я была такой дылдой, как он (имея в виду президента) в меня влюбился». Мы очень долго мучились, чтобы выяснить, как по-украински будет «дылда». В конце концов, нашли вариант и Рузвельт стала «жердиной».

– Почему возникла идея снять фильм именно об этих событиях?

– Идея, к сожалению, не моя. Я совершенно ничего не знал о Павличенко, хотя она была реальным человеком, и те события, которые нашли отражение в фильме, были абсолютной правдой. Мне нередко вменяют, что я слишком сгустил краски, хотя на самом деле добавил в эту жизнь немного акварели. Это удивительно стойкая женщина – мы «жили» с ней три года, и она постепенно раскрывалась, мы находили все новые и новые материалы, фотографии, воспоминания оставшихся родственников, которые, слава богу, приняли фильм. Эта женщина-снайпер, которая убила 309 фашистов, и при этом во время войны смогла найти в себе силы остановиться и больше не убивать.

Историю о ней узнали украинские продюсеры, был написан сценарий и потом через мою супругу-продюсера вышли на меня. «По-моему, это твой материал», – сказала она. Я прочитал и отправился в Киев на питчинг (презентация кинопроекта с целью нахождения инвесторов), показывать свое видение. Мы смогли защитить проект и нам начали потихоньку выделять деньги.

– Но ведь пробить финансирование даже хорошего фильма довольно сложно в России.

– Почему только в России? Такая тенденция везде. (Смеется). Даже в Голливуде сценарий может пролежать 20 лет, потом вдруг по нему снимают фильм, который получает 12 «Оскаров». То есть система одна и та же. Очень трудно угадать – хороший фильм получится или нет. Даже в музыке все гораздо проще. Сидит какой-нибудь композитор в уютном садике и к нему вдруг приходит тончайший эфир – мелодия. Он берет бумагу, карандаш, записывает ее и потом воспроизводит на свет гениальную музыку.

В кино же я не могу рассказать ни одного кадра, того, который я представляю в своем будущем фильме. У меня только слова, я могу вам рассказывать какой-то кадр, представлять его и описывать, а вы будете угадывать и никогда не угадаете. Поэтому когда на питчинге говорят, что это кино о том-то, то продюсерам (или киноведам, или людям от Госкино) – словом, тем, кто должен выделить деньги под кино, трудно чем-либо руководствоваться. Вот поэтому сценарии по 20 лет и лежат. Может быть, режиссер был неубедительный, может быть, он не выспался, волновался – на какой-то момент ты ведь должен войти в азарт, доказать, что ты способен. С какого перепуга мне должны давать 5 млн долларов на съемку военного фильма, если до этого я снимал только авторское кино? Это риск. Поэтому иногда так долго мы ждем той минуты, когда в нас поверят.

– В нынешних обстоятельствах захотели бы снимать этот фильм?

– Наверное, да. У меня прекрасная команда. Но кино зависит не только от тебя. Если будет Юлия Пересильд (сыграла главную героиню), тогда, конечно. Когда она уже потихоньку выходила из образа Павличенко, и иногда в конце съемочного периода смотрела на меня как Гурченко, я очень радовался этому. Потому что хорошему актеру труднее выйти из образа, чем войти. Она выкладывалась колоссально: забывала о себе, готова была лезть под танки, зарываться в землю, ползать. Я знаю, что перед началом съемок она пошла на могилу Павличенко на Новодевичьем кладбище. Что уж там между ними произошло, я не знаю, но, наверное, она пошла не просто так. То есть для нее это был очень важный момент в жизни. А в актерском вагончике лежал ребенок, которому было три месяца от роду. Это был своего рода подвиг – она с ребенком ездила на съемки, работала.

Я очень ценю наши отношения, она для меня как муза. Это не значит, что у нас бывает все гладко, нет, мы можем даже поспорить, но спорим с любовью и уважением друг к другу.

– Как вы отважились снимать фильм «Я – учитель» в Крыму?

– Было бы отвагой его не снимать в Крыму. Когда холодно, когда надо снимать в Беларуси, в болотах, в грязи – вот это отвага. А лучшего места для съемок, чем Крым – нет. Для меня это счастье снимать фильмы на юге. Я учился в Херсоне, работал в Одессе, Измаиле. После окончания ВГИКа я всю жизнь хотел работать на юге. Мне очень не нравится снимать подштанники в мае, я бы хотел их вообще не надевать. (Смеется).

– Вы не боялись стать не въездным на Украину?

– Боялся и боюсь до сих пор. На Украине у меня родственники – братья, сестры. На Украине у меня могила мамы. На Украине у меня дети от первого брака. Все это – там.

Будет не честно, если я скажу, что не боюсь, но что поделаешь. Невозможно всю жизнь дрожать, я должен жить, как-то согласуясь со своими нормами. А дальше – посмотрим.

Я не могу делать прогнозы, но пока что я не вижу какого-то выхода, улучшения, перспектив на лучшее. Мне очень дика вся эта ситуация.

– Вы такую ситуацию могли предвидеть?

– Никогда, даже в страшном сне. Я очень испугался майдана, понимая, что лучше-то не будет. Революции не делают жизнь людей лучше. Мне приходится слышать от моих друзей в Киеве, что дескать, сначало тяжело, а потом лучше. Я им пытаюсь объяснить, что это ведь советская идеология, по которой мы должны угробить целое поколение, чтобы потом при коммунизме наши внуки жили лучше. Вы уходите от советской идеологии, но то, что происходит – это ультра-, гиперсоветское. Сейчас, исходя из теории любой революции, должно быть созидание, но на него уже, как правило, не хватает сил.

Я жду, я готов опять к совместным украинско-российским проектам. Мой статус человека, который последний снял совместное кино, мне не нравится. Это плохой статус. Я готов его отдать кому угодно или развить опять, но уже в других условиях.

Но пока их не может быть. Пока нет того поля, на котором мы можем вместе что-то вырастить.

– Вы работали с Кириллом Серебренниковым в качестве оператора в трех его фильмах. Что происходит вокруг его личности сегодня?

– Сейчас каких-то громких заявления я бы не делал, потому что очень много лжи вокруг этого дела, пока мы не знаем правды. Что-то мы знаем и на это можем реагировать, но поддаваться ажиотажу, эмоциям я бы не стал. Тогда мы превращаемся в таких же, против кого мы выступаем.

В 30-х годах прошлого века люди тоже неистово хотели строить коммунизм и в ажитации расстреливали врагов, которые таковыми не являлись. Так расстреляли моего дедушку. Но какой он был враг? Мама всю жизнь добивалась его реабилитации и в итоге добилась.

Поэтому я боюсь попасть в число этих людей. У меня не было другого такого режиссера, как Кирилл Серебренников, настолько преданного своей профессии, настолько любящего свое дело. В этом смысле с ним тяжело – он ни себе, ни другим не дает поблажки. Он создает очень активное поле вокруг себя, в которое ты постоянно вовлечен. Тебе радостно, ты постоянно находишься в желании творить. Потом ты вспоминаешь об этом как о лучших мгновениях в своей жизни.

Потому ему физически некогда заниматься мошенническими схемами, тому Кириллу, которого я знаю и люблю. Но возможно, кто-то за его спиной воспользовался этим, ловким людям было бы легко его одурачить. Просто очень хочу, чтобы это как можно быстрее закончилось, чтобы Кирилл вернулся к работе не сломленным морально. Можно как угодно относиться к тому, что он делает – это уже другой вопрос, но то, что такие люди должны работать и своим трудом приносить славу стране, радость зрителям – это для меня абсолютно очевидно.

– Почему вы изменили профессии оператора и стали режиссером?

– Когда я перешел в режиссуру, я ощутил огромную разницу в профессии. Оператор всегда находится в поиске гармонии, он любит мир, открыт ему. Это такая чистая профессия, как ребенок. Режиссер – это вечно сомневающийся, ищущий конфликт, что с чем столкнуть, потому что без конфликта кадр не существует. Конечно, я скучаю по той прекрасной поре, когда я был оператором. Но зато поиск драматургии, потом разговор с оператором, который все это гармонично подаст зрителю – это блаженство и радость, ни с чем не сравнимые. Дай бог, еще пару фильмов снять, жаль, что жизнь коротка.