События

Недавно на сайте «Обзора» были опубликованы заметки российского кинокритика Геннадия Устияна, утверждающего, что российское кино возрождается, «как бы вы к этому ни относились».

В связи с этим вспоминается встреча в Вильнюсе с другим российским киноведом и кинокритиком – Ириной Павловой, художественным руководителем Российских программ Московского международного кинофестиваля, приезжавшей в литовскую столицу по приглашению международного медиаклуба «Формат А3».

«В России сегодня снимается очень неплохое кино», – говорила гостья, вместе с тем она предлагала взглянуть на предмет разговора гораздо шире и глубже. «Обзор» воспользовался приглашением и попросил известного в Литве кинодеятеля Наталью Ю обсудить с её российской коллегой не только хорошее, но и то, что заставляет переживать Ирину Павлову как человека, неравнодушного к судьбе российского кино.

Стоит отдельно подчеркнуть, что этот разговор состоялся ещё до ежегодного Московского кинофестиваля, но «Обзор» не стал удалять якобы устаревшую информацию, поскольку только в общем изложении можно в полной мере увидеть и оценить тенденции, преобладающие сегодня в российском кино. По крайней мере, с точки зрения Ирины Павловой.

* * *

– Как вы, наверное, знаете Московский фестиваль был перенесён на апрель по не зависящим от фестиваля причинам, потому что Чемпионат мира одновременно с Московским фестивалем проходить не может физически, - призналась Ирина Павлова. – Перенос на апрель крайне неудобен для фестиваля. Потому что одно дело – фестиваль, проходящий после национального смотра «Кинотавр», когда показаны все новые фильмы. Другое дело – фестиваль, проходящий вскоре после 8 марта, когда все новые отечественные фильмы ещё даже не отобраны на «Кинотавр», каждый рассчитывает попасть в конкурс, и потому боится показываться во внеконкурсной программе ММКФ.

Не говоря уже о том, что ММКФ будет проходить до Каннского фестиваля, и поэтому нам не дадут не только того, что отобрали Канны, нам не дадут вообще ни-че-го, в надежде, что вдруг возьмут в Канны или в Венецию. И руководство Московского фестиваля, конечно, понимает ситуацию, понимает, что это не время отпусков, и что ничего и никого путного из западных звёзд выцепить будет почти невозможно.

Министерство культуры - оно ж тоже умное сильно. Оно срезало финансирование фестиваля: ну, а что не срезать-то, если не сезон?

И дальше начались внутренние разборки дирекции: а что у нас дорогого? А что у нас дешёвого? На чём можно сэкономить?

А тут висит на шее Российская программа – это громадное здание Дома Кино, арендуемое на целую неделю – целиком. Три зала, три фойе. Много всяких разных вещей, плюс команда большая.

Не команда, делающая там маленькую программу – 2-3 человека делают и 5-7 фильмов показывают.

Мы показываем больше ста фильмов разных, и у нас команда довольно большая. Ну, не в одиночку же она делается, эта программа.

Вот и решают: «Давайте мы это дело как-нибудь оптимизируем», – как у нас нынче принято говорить.

А как это оптимизировать – прикрыть Роспрограмму, как ещё. И дальше нужно сказать об этом Павловой, которая сейчас разинет рот и начнёт орать. Её поддержит зритель, её поддержит Гильдия киноведов и гильдия режиссёров, её поддержит пресса.

А давайте мы так сделаем – мы ничего никому не будем говорить, доведём дело до пресс-конференции. А потом скажем – ну а что? Ну ори – не ори, уже поздно будет.

Но тут Павлова возьми да заори раньше. Вот и вся история.

Ничего личного – это называется. Это просто финансовая проблема, которую пытались решить за счёт, условно говоря, чего-то дорогостоящего. Но дело в том, что это – программа Национального кино на Международном кинофестивале класса «А». И она нужна не только международным фестивальщикам, она нужна ещё и собственной аудитории, потому что эта большая программа является фактическим отчётом отечественного кинематографа за год. Причём, перед достаточно широкой профессиональной аудиторией. Потому что, для того, чтобы поехать на «Кинотавр», где показывается достаточно большая программа, нужно платить.

И. во-первых, там не столько фильмов показывают, сколько показываем мы в Москве, а, во-вторых, съездить посмотреть это можно только за очень большие деньги. То есть, если бы я захотела поехать в Сочи на «Кинотавр», я должна была бы заплатить очень крупную сумму. Это может не каждый. Я могу, но мне не надо. У меня другие свои источники просмотра отечественных фильмов есть.

И я возмутилась не потому, что меня там от чего-то отстранили. Вы знаете, я за это почти ничего не получаю. Баба с возу – кобыле легче. Мне есть чем заняться.

Но 5-7 картин, которые раскручиваются сильной пиар-компанией, попадают в прокат, на большой экран, которые получают зрительский успех – они представляют собой далеко не весь отечественный кинематограф.

Куча людей со своими фильмами не имеют способов самостоятельно дойти до фестивалей, до экрана. Они последние штаны продали, чтобы завершить своё производство. И есть такие вот программы, как моя, которые дают им возможость показаться, которые их предлагают другим фестивалям. И их потом разбирают на фестивали, может быть, появится даже маленький прокат. Потом их, может быть, покупают небольшие телеканалы.

 

 

Каким-то способом мы этим фильмам и кинокомпаниям помогаем выжить, да и просто помогаем хотя бы один раз в жизни быть показанными так, как положено смотреть кино – на большом экране, а не в телевизоре и не в видике.

Вот, собственно, ради них я это всё и делаю, да ради зрителей.

Повторяю, я боролась не за себя, я боролась за Российские программы. И, честно говоря, если бы они сохранились в том же формате, пусть с другим составителем, у меня не было бы никаких вопросов. А тут – совсем закрывают. И ведь у нас так: стоило один раз закрыть – потом назад никогда уже не откроешь, хоть тресни.

Ну и разозлилась.

К счастью, руководство фестиваля меня поняло, не обиделось на меня, не встало в позу конфронтации. Сказали: «Павлова, вечно ты панику разведёшь. Пошла бы, позвонила, обсудили бы. Нет, сразу фейсбук, газеты, журналисты. Паникёрша».

На этом разговор был окончен. Всё у нас вернулось на круги своя. Потратят они на нас эти деньги, как им ни жалко. И, даст Бог, всё сохранится. Уже начали всячески помогать, заботиться – ну, в самом деле, справились с ситуацией, и хорошо.

– Но я знаю, что это не единственный фестиваль, в котором Вы принимаете участие. Может быть, про самый интересный.

– Но я не могу выбрать один какой-то – они разные все. Вот смотрите, есть в Питере фестиваль «Виват, кино России!». Я его делаю с 1996 года. Это ж сколько уже? 22 года. В мае он проходит. А вообще фестиваль существует 25 лет, с 1993-го существует. В прошлом году был 25-ый фестиваль, как раз юбилей отмечали. Это сугубо такой Питерский, дворцовый, стильный фестиваль.

– Игровое кино?

– Да. Только игровое. Это, как бы сказать, российское кино на фоне культурной столицы, на фоне имперской столицы. Это очень красивый фестиваль, с выдумкой сделанный. Со своей идеологией, которую даже трудно объяснить, её надо видеть.

Фестиваль делает руководитель прокатной организации «Петербург-кино» Людмила Томская. Она придумала и делает этот фестиваль все 25 лет. И начинала она с того, что зритель не хотел смотреть наше кино, и нужно было придумывать вокруг него кучу всякого интересного, обёрток, чтобы он захотел.

Зритель, к примеру, в ту пору вообще не хотел знать современных отечественных кинозвёзд. Он хотел знать американских: Анджелину Джоли и так далее.

 

 

– Но сейчас же по-другому!

– Сейчас по-другому. Так ведь и фестиваль меняется. Но я должна вам заметить, что отечественных звёзд зритель по-прежнему знать не очень хочет. Он любил советских звёзд. Очень любил. Так и они жили по-другому, они и работали по-другому. А сегодня они, в большинстве, для зрителя все на одно лицо.

Вот я вчера разговаривала про шахназаровскую «Анну Каренину» со своими литовскими друзьями, с коллегами, которые меня сюда, собственно, привезли, сопровождают и т.д.

И они мне сказали: «Терпеть не могу Боярскую». – «Почему?» – «Не нравится». – «Или она актриса плохая?» – «Да нет, не плохая». – «Она женщина некрасивая?» – «Да нет, красивая». – «Почему она не нравится?» – «Ну, меня чего-то от неё...»

Понимаете, не может такого быть: «не нравится, да и всё».

Она – не товар. Она не платье, не туфли, которые тебе носить. Она, правда, крупная актриса. И она очень красивая женщина. А если она кому-то не нравится, – это ваше личное дело. То есть, вот эта предвзятость и эта вкусовщина, и эта приученность публики к тому, что «покупатель всегда прав»...

Вы – не покупатели, а искусство – не товар. Да, конечно, вы за него платите деньги, но это не значит, что оно должно к вам подстраиваться.

Условно говоря, у каждого в душе своя Анна Каренина, своя Наташа Ростова, свой Пьер Безухов, свой Штирлиц, наконец. И это совершенно не означает, что у всех в душе точно такое же. У каждого свой образ. В том числе и у режиссёра Карена Шахназарова. И к художнику надо прислушиваться.

Феллини говорил: «Если зрителю не нравится моё кино, пусть растёт до меня». И все понимали, что он прав. Сегодня, если бы Феллини такое сказал, ему бы ответили: «Нет уж, лучше Вы дорастите до зрителя». Сегодня к художнику нередко предъявляют требования как к официанту: обслужите нас!

Наступило время коммерции, время вопроса: «Если ты такой умный, то чего ж ты такой бедный?», и вот это время, конечно, сделало своё тяжкое дело в области искусства, именно в области искусства прежде всего.

 

 

– Но если ещё всё-таки про фестивали…

– Да. Третий фестиваль, который я вот только начала сейчас делать...

У каждого фестиваля ведь есть своя цель. Не только свои концепции кинематографические, но своя тайная цель. Вот, в частности, когда мне предложили стать арт-директором фестиваля в Ессентуках... Просто какого-то фестиваля – тогда ещё я не знала, что это за фестиваль вообще – в городе Ессентуки. А что такое Ессентуки и зачем там фестиваль?

Мне сказали: «Ну, во-первых, город Ессентуки – это Кавказские Минеральные воды. И это будет не фестиваль Ессентуков, это будет фестиваль Кавминвод».

Я говорю: «А зачем там фестиваль?» На что мне человек, придумавший этот фестиваль, актёр и продюсер Эвклид Кюрзидис ответил справедливо:

«Дело в том, что во времена нашей с тобой молодости – что такое был Кавказ? Это открытки «Привет с Кавказа», это не достать путёвки, это то, это сё...

Что такое сегодня Кавказ для людей? Это негативные эмоции. И знаменитые курорты, ещё имперские, ещё при царе-батюшке всеми обожаемые, которые на самом деле высочайшего качества, и с лечением, и со всеми делами, они сегодня не то, чтобы простаивают, но они сегодня утратили свою былую популярность. Вот наш кинофестиваль и должен привлечь туда людей и популяризировать эти курорты. Цель высокая».

А арт-директор – это не просто составитель программы, это ещё и сборщик контента, участников, это всё. И я должна понимать, что я предложу участникам, когда я буду их зазывать на этот фестиваль.

И я туда еду, смотрю, где их будут селить, где их будут кормить. И тут я вижу эти великолепные санатории. Санатории, в которых хочется попросить политического убежища от жизни. Там такие процедуры, там такие курсы лечения, там такие результаты! Но этого никто не знает. Они сами не умеют пиариться. И правильно придумал Эвклид Кюрдзидис, местный уроженец, сделать там фестиваль. Очень правильно. Теперь я огромная фанатка этого фестиваля.

– Как он называется?

– Он называется «Хрустальный источник». Говорю, двойственное название – и «хрустальный источник» – вот эти минеральные воды Кавказа, и «хрустальный источник» – это чистый источник культуры и т. д. Понимаете?

В этом есть что-то такое. Мне это нравится. И главное, что я прекрасно понимаю теперь, что мне говорить людям, которых я позову. Я теперь понимаю, что мне нужно подсказывать тому же Эвклиду, когда он ходит в высокие кабинеты, что он должен им объяснять. А ходит именно он.

 

 

Потому что, когда мне говорят слово «Нет», – я заплакала и ушла. А он артист – существо еще более трепетное и беззащитное. Но он «не слышит» слова «Нет», не желает его слышать. Ему говорят «Нет», а он заходит с другой стороны. Он, актёр, проявивший чудеса терпения и воли, я мало знаю людей, способных на такое. Очень мало.

– Это фестиваль какого кино?

– Мы долго думали над концепцией и поняли, что, если мы делаем это в курортный сезон, если мы делаем это на пике курортного сезона, это должно быть РАЗ-ВЛЕ-КА-ТЕЛЬ-НОЕ кино.

Это не должен быть арт-хаус – у нас полно фестивалей этого арт-хауса, и надо, чтобы не только для кинематографистов был праздник, а и для тех, кто сюда приехал отдыхать. И рано или поздно сюда должны поехать люди, как сегодня ездят на «Кинотавр».

Это вообще будет конкурс фильмов жанрового кино. Они ведь друг с другом нигде не состязаются. Смешно, когда соревнуются «Легенда № 17» с фильмами Сокурова. Это соревнование солёного с квадратным. Пусть «Легенда 17» состязается с «Движением вверх», тогда в таком соревновании будет смысл.

– Согласна.

– Вот мы и решили сделать конкурс блокбастеров, конкурс зрительских хитов. Между собой пусть и бьются – комедии, мелодрамы, боевики, фильмы ужасов, триллеры, спортивные драмы… Пускай бьются между собой.

А высокое жюри, составленное из специалистов в области жанрового кино, пускай выбирает.

– Очень хорошая идея.

– Мне она тоже нравится.

– Поедут ли туда вот эти самые блокбастеры?

– А почему бы им не поехать-то? А какие противопоказания? Они же почти всегда оказываются вне призовых номинаций, а тут у них есть шансы стать призерами. Это во-первых. А, во-вторых, будем честны, кинематографисты – народ не очень здоровый. И курорт с полным лечебно-оздоровительным комплексом их должен заинтересовать!

 

 

– Ирина, ещё какой-то был фестиваль, он почему-то сейчас замолк - «Текстура». Мне он ужасно нравился.

– А я не знаю, что это за фестиваль «Текстура». Я даже не слышала о нём.

– Фестиваль театра и кино в Перми. И Вы тоже его курировали.

– Ну, это он только начинался. А потом, насколько я знаю, этот проект умер. Он умер не родившись. Пермь – регион не богатый. Он не может потянуть два крупных фестиваля... Боливар не вынесет двоих. Дай им Бог вынести фестиваль «Флаэртиана».

А вообще, я считаю, что Россию, глубинку российскую, надо обсадить фестивалями. Потому что фестиваль, это, во-первых, праздник. Во-вторых, это культурная жизнь, с которой в глубинке не всё отлично, и в-третьих – это рабочие места, престижные рабочие места.

Вот пацаны и девочки волонтёры, которые работают у меня на Московском фестивале, это же университетские студенты... И поработав у нас, они навсегда заболевают кино.

А ведь что такое – работать волонтёром у меня? Я, во-первых, ору. Я топаю ногами. Мне всё нужно вчера, а не сейчас. То есть, я им совершенно не предоставляю райских кущ. Но вот почему-то они так полюбляют работать на нашей программе, что потом приходят на второй год. Они у нас смотрят новое кино, общаются с кинематографистами, да просто слушают профессиональные разговоры. И постепенно превращаются в профессионалов.

Моя нынешняя помощница 15 лет со мной. Понимаете? Она тоже пришла ко мне 17-летней волонтёркой. Я тоже на неё топала ногами, кричала: «Убирайся! Чтоб тебя тут не было! Тупая!». Она плакала, но не уходила. А сегодня это моя правая рука, без которой я не знаю, чтобы я делала. И в промежутках между фестивалями она сегодня – высококлассный менеджер. Работает помощником в руководителя большой компании, очень крупного человека, который взял её на работу к себе именно как девчонку моей выучки. Взял… ну чем-то типа личного секретаря. А сейчас это тоже его правая рука, осуществляющая организацию фантастических проектов. И сегодня даже вспомнить смешно, с чего и как она начинала.

 

 

Если в каждом городе будут такие талантливые ребята… Да, конечно, они попадут под власть вот таких сволочей, как я. Но ведь мы их учим. И после нашей выучки эти люди разлетаются, как горячие пирожки. Их расхватывают. Понимаете? Они получают навыки организационного и творческого процесса – и их уже не напугаешь криками начальства. И у них развивается инициативность, и им интересно работать. То есть, все эти фестивали ещё и создают некую профессиональную среду для людей, находят применение их способностям.

Студенты, которые не знают куда себя приспособить после вуза, у нас чему-то научаются – и не только фестиваль делать, они научаются профессионализму – в самом широком смысле слова. А главное, они научаются самому важному: не бояться никакой работы, понимаете? Они начинают понимать, что работа не делится на «белую» и «чёрную». Работа – это работа. Процесс.

Я руководитель программы, но, если у меня где-то идёт пресс-конференция, а там нет стаканов для воды, у меня корона не упадёт – я возьму поднос со стаканами и принесу. Я не стану обзванивать 156 помощников. Стаканы рядом со мной – я встала и принесла.

Не упадёт корона. Работать – не стыдно.

– О короне. Вас ведь назвали королевой кино.

– Было дело.

– И причём в Америке, в стране, где не раскидываются титулами.

– Ну, это было не совсем так. Во-первых, это называлось «Королева кинопрессы», и этот приз выдавался по какому-то одному материалу, который устроители сочли самым интересным или актуальным. В ту пору было модно очень бразильское, ну вообще латиноамериканское кино. А я тогда сделала довольно яркий обзор латиноамериканского кино последнего года.

Я как раз в 1994 году объехала несколько международных кинофестивалей – приглашали в Берлин, в Канны, в Венецию, везде. И вот я там смотрела эти самые латиноамериканские фильмы. И написала большой обзор того, что сегодня представляет кино Латинской Америки.

Я знать не знала, что это напечатали в «Лос-Анджелес Таймс». У меня там подруга работала. Она увидела эту мою статью, взяла, перевела и опубликовала. А потом у них выбирался этот титул «Королевы кинопрессы года». О чём я тоже ничего не знала. Просто это было начало 90-х, русские тогда были в моде. Мы же довольно долго в мире были очень модные, нас ещё никто не ненавидел…

Почему нас тогда любили, а сегодня ненавидят – для меня загадка. Мы ведь остались те же самые, в общем-то, какие и были… Но я к этому философски отношусь.

– И Вас объявляют...

– Да нет, никто не объявляет. Я просто получаю письмо, сертификат. Меня там никуда не вызывали. Я в это время работала в Сан-Франциско, преподавала. И вот приходит мне сертификат. Мама дорогая! Боже мой! «Миссис Павлова»! «Королева кинопрессы»! Ай-ай-ай!...

Я тут же приз и диплом в посылку засандалила и быстро домой послала в Питер мужу. Муж кому-то похвастал. Ну и понеслось. Попросили, сфотографировали этот диплом. Я возвращаюсь домой, а меня уже все поздравляют. Ну представляете? Это всё несерьезно, это не настоящая такая премия. Она полушутливая.

– Ирина, как Вы оказались в Сан-Франциско, да ещё и в качестве преподавателя?

– Ну, это тоже было давно... У нас были довольно голодные времена, при этом мы были в большой моде. А на Московский кинофестиваль приезжало огромное количество людей из разных стран мира. Мы очень весело и бодро тусовались. Естественно, на какие-то свои проблемы жаловались. И мне зарубежные друзья говорили: «Ну давай приезжай, я тебе организую там цикл лекций месяца на три. Хоть немножко денежек заработаешь». А в результате «цикл лекций месяца на три» обернулся двумя полновесными семестрами.

– На английском языке?

– Конечно. Вы знаете, я не владела английским настолько, чтобы свободно разговаривать, как на русском. Ну, я как-то я владела, и у меня хороший музыкальный слух, поэтому я говорю на языке, более-менее похожем на английский. И чтобы это были достойные лекции, я их сначала писала по-русски, потом переводила, учила их наизусть и во время чтения подглядывала в шпаргалки. А через какое-то время, живя в языковой среде, моментально научаешься.

Нет, у меня был кое-какой язык, просто он был такой – советский. Слишком литературный; на таком никто давно уж не только не говорил, но и не писал даже. А как Андрей Кончаловский приехал с советским-то английским языком? Он-то лекции по режиссуре читал, ему на ходу импровизировать было надо – шпаргалками тут не отделаешься!

– Ну мы сейчас не об Андрее Кончаловском.

– Обо мне... Ну, вот так и читала лекции, и студенты привыкли к моему английскому. Им за это медаль надо выдать. Но им была интересна информация, которую я им даю по истории кино, и они терпели.

– Ну, потрясающе совершенно! Ирина, всё-таки, какие-то у Вас взлёты прям вообще.

– Жизнь была трудной, но весёлой, это правда.

– Поскольку Вы такой с опытом человек фестивалей и человек кино. О фестивалях: как происходит... Вот вы говорите: «Нас тогда любили, а сейчас нет». Отчего это зависит, почему?

– Вы знаете, всё зависит от взаимоотношений между государствами. От того как на государственном уровне к кому относятся, или не относятся. К сожалению, это так.

Вы знаете, я ведь помню времена, когда для меня – очень критично и рассудительно настроенной молодой женщины – Америка была чем-то вроде преддверия рая. Вот сначала Америка, а потом уже рай.

– Для всех, мне кажется, это так было. Было время.

– Да, глоток свободы... Но когда я побывала в Америке, я обнаружила, что, во-первых, не всё так радужно в самой Америке, что Америка, оказывается, разная, и что Задорнов – покойный сатирик – с его шуткой «Ну тупые!» лишь наполовину не прав, а отчасти и прав. И что свобода там весьма ограничена разными нормами, правилами и табу, куда более строгими, чем у нас. Есть там такие вещи. Они не всеобъемлющи, но они есть.

Кстати, в те давние времена нас, советских ещё, очень любил Берлинский фестиваль. Нас любили там, холили, лелеяли.

Берлинский фестиваль в советские времена, во времена Берлинской стены и холодной войны, считался мостиком между Западом и Востоком. И когда эти все барьеры рухнули, мы стали там желанными гостями.

Вы знаете, на одном из Берлинских фестивалей самого начала 90-х, было показано в различных программах что-то около сорока русских фильмов. Сорока, представляете?! Не на всяком советском фестивале столько было!

Но потом стала меняться государственная политика, а вместе с нею и отношение к нам. Мы остались прежними. И они – люди фестиваля – остались прежними. Но госполитика стала меняться и всё сразу изменилось...

– У нас или у них?

– И у нас, и у них. Мы же долгое время были наивными «лохами». Я имею в виду, на государственном уровне. Борис Николаевич Ельцин, не тем будь помянут, на всё соглашался, всё дарил, дарил. Да и Горбачёв тоже – дарил, дарил, дарил, дарил, дарил. Всё под честное слово. «Мы откажемся от Варшавского договора при условии непродвижения НАТО на Восток» – «Да-да, конечно, никакого продвижения!» – отвечали ему.

 

Ты хоть одну бумажку подписал, прежде чем всё это дарить? Хоть одну?! Где политика под честное слово делалась, в каком мире? Никогда и нигде, каждую запятую согласовывают даже прямые союзники.

Ты кто? Кто тебе дал право распоряжаться огромной страной вот так, под честное слово? Моей жизнью, жизнью моих детей?

Кто Хрущёву дал право распоряжаться жизнью жителей Крыма, которые в один прекрасный день проснулись, и оказалось, что они уже жители не России, а Украины. Это что? Уснули россиянами, проснулись украинцами. Это как? Это живые люди, это не территория. Они что крепостные? Их спросил кто-нибудь? Тогда вот в 1954-м?

А Вы хоть знаете в честь чего подарили Крым Украине? Не помните? Напомню: в честь 300-летия присоединения Украины к России. Отсоединились – верните!

Нэт!

Смешно, правда?

– Грустно.

– Так вот. У нас всю дорогу так. Если вы решили рассыпать Советский Союз – ваше право. Молдаване, украинцы, латыши, литовцы. Уррррааа!

Но вы сперва договоритесь, господа начальники, что с иноязычными делать будем? Договоритесь, как с ними будем обращаться. Договоритесь, кем их будем считать – меньшинством, негражданами, политзаключёнными? Кем? Это люди. Как можно решать их судьбу без их участия? Наплевав на то, что с ними дальше будет! Это ж сколько Россия бросила на произвол судьбы русских людей, которые там поселились и жили как равноправные граждане единой страны, а многие и родились и выросли? Повсюду. Не подумав, что с ними теперь будет!

Я всегда на стороне людей. Я никогда не на стороне политиков.

Сначала Горбачёв не спросил никого. Никого! Потом Ельцин не спросил никого. Потом приходит этот – разведчик, Штирлиц наш. И тоже начинает «западных партнёров» целовать и уступать. Поцелуй – и уступает, поцелуй – и уступает.

Только у него ума, видимо, чуть побольше, и образование чуть получше, чем у этих ребят, которые до него были. В один прекрасный день он проснулся и думает: «Что это я так? Я их целую в ж***, а они мне всё время щелбаном по носу или ногой в живот. Я опять их поцелую в ж***, они меня опять ногой в живот». И таким вот образом произошла его Мюнхенская речь. Единственная, которой все вдруг начали аплодировать у нас в стране. А в мире она никому не понравилась.

«Как это? Всё время вылизывали наши задницы до тазобедренных костей, и предыдущий, и предпредыдущий, и нынешний. С чего это он вдруг зубы-то стал скалить? С какого бодуна?»

Никому не понравилось. И начался с той самой поры медленный, но верный разворот. Как вы посмели иметь свои интересы? Как вы посмели обижаться за то, что мы всё время бьём вас ногой в живот?

 

Цивилизованный мир хотел всё время плевать нам в лицо – нам всем, целиком, вот целой шестой части суши – в разнообразных формах – в мелких и крупных. А мы чтоб утирались, улыбались и всё время просили прощения.

Нам ведь постоянно говорят: «Покайтесь!».

Всё уже ребята, хватит! Давайте вы тоже покайтесь за индейцев, за рабов из Африки, давайте вы покайтесь там, я не знаю за кого. Давайте! Вот Вильнюс пусть покается за то, что немало литовцев вырезАли евреев Вильнюса, – литовцы, а не немцы. Я это говорю под диктофон.

Я читала книгу литовской женщины, которая об этом рассказывает. Точно так же, как евреи, жертвы Холокоста, сами сейчас свидетельствуют, что, условно говоря, поляки, белорусы, украинцы – они были исполнителями, их руками вырезались евреи на оккупированных территориях во время Второй Мировой. Немцев бы не хватило. Им воевать надо было. А вырезАли эти – добровольцы из местных.

Но за это никто не кается. Каются только одни немцы. Эти каются вон уже 50 лет. Или сколько там... Даже больше 50, уж 70 лет. Понимаете?

Поэтому я уже давно привыкла к цинизму людей, которые назначают других людей врагами, назначают уродами. Нас назначили врагами и уродами. Ну, вы знаете, вот мы проживём как-нибудь и без их любви.

- И эта тенденция очень сильно видна в кино.

– Она везде. Понимаете, она видна везде. Нас назначили подлецами.

Ну вот могу я человеку, который меня назначает, доказать, что я не подлец? Если он не хочет, чтобы я ему это доказала? Так я и не хочу доказывать. Он не хочет видеть, а я не хочу доказывать. Вот так и живём.

Когда я говорю «идеологическое противостояние», то это ведь это же не значит, что мы хотим вернуть Советский Союз там, или сталинизм. Нет. Они нас просто не любят за то, что мы большие, что смеем иметь свои интересы. За то, что столько лет прогибались – и вдруг перестали.

Китайцы вот ни разу не прогнулись ни под кого, и им можно. А мы 20 лет, благодаря Михаилу Сергеевичу и Борису Николаевичу, вылизывали всемирную задницу. Ну вылизывали, а потом перестали вдруг. Поэтому Путин плохой, и мы – «путинские шавки» – плохие.

Хотя, должна заметить, что в России любителей Путина очень мало. В России вообще мало поклонников какой-либо власти. Просто у нас такой вечный страх, что будет ещё хуже.
Россия за последние 100 лет такого уже нахлебалась, таких революций, таких катаклизмов, что мы тупо боимся их повторения. Любой правитель лучше, чем революция 1917-го, чем революция 1990-го. А Путин, к тому же, остановил этот нескончаемый поток самоуничижения. И на том спасибо.

– Ирина, а давайте о кино – мировое и российское, вне, так сказать политики. Российское кино вышло на мировой уровень?

– Нет, не вышло. Не вышло и не выйдет.

– Почему?

– Потому что наше кино само загоняет себя в маргинальные рамки. Понимаете, вот почему советское кино было на мировом уровне? Потому что к советскому кино в Советском Союзе относились всерьёз.

Кем был художник в СССР? Можете спросить своих эстонских, латышских, литовских кинематографистов... Прибалтов спросите, если Вы не верите мне, русской.

Кем был художник? Художник был, конечно, притесняемой персоной, находившейся под идеологическим прессом, но он был очень уважаемый человек. Элита.

Режиссёр на площадке был главный. Да, потом его могли прессовать по идеологическим причинам. Но художник лично отвечал за произведение искусства. Никто, кроме художника. За идеологию могла отвечать редактура, студийное начальство, а за искусство отвечал только творец.

 

 

Сегодня художник – никто, «конь в пальто». Он наёмник. Самая неуважаемая личность. Его покупают «на корню», с потрохами.

Ну, вот я сценарист, у меня покупают «на корню» сценарий. У меня вариантов два – или продать, или не продавать. Я хочу есть – я продаю. Я подписываю договор, в котором я сразу продаю все свои права.

С моим сценарием дальше можно делать что угодно, им можно оклеивать стены туалета. Он продан с потрохами. Моё авторское право только в одном – чтобы его не украли. Но делать с ним могут, что хотят. Мальчика сделать девочкой и так далее.

Режиссёру продюсер говорит: «Будешь снимать эту артистку, этого артиста». – «Как? А я вот другую...» – «Нет, будешь снимать этих». – «Как, почему?» – «Деньги мои, я хозяин, я так решил». И так далее.

Ничего путного в таких условиях никто никогда не сделает. Когда продюсер на Западе принимается за разработку проекта, он не «нанимает», а «приглашает». И не он, приглашающая сторона, ставит условия, а ему ставят условия. И тогда в условиях свободы от – хоть идеологии, хоть денег, всё равно чего – художник делает кино. И это режиссёр должен добиться, чтобы актёр хорошо играл. Режиссёр – он за всё отвечает. А у нас режиссёру говорят: «Значит, так, артистка уже два дня снималась, мы на эти съёмки много денег потратили, и если эта артистка тебе не нравится, то как ты думаешь, кого мы первого уволим – её или тебя? Кого нам проще заменить?»

И артистка, которая ноль без палочки, смазливая мордочка там, не знаю ещё что, уже знает, что уволят режиссёра, а не её. И ведёт себя соответственно.

Художника положено ценить. Глупая, плохая, нехорошая советская власть это знала, а современная, демократическая власть об этом даже не думает. Они почему-то думают, что главные они, а не творцы. И это везде.

Ну, бывают, конечно, такие творческие симбиозы продюсер-режиссёр, как вот Роднянский-Звягинцев там, Сельянов и Балабанов. Но это не норма, это – исключение. Норма – то, о чём я рассказываю.

В Советском Союзе выращивались актёры, и их пестовали, растили. Их учили не только в вузе, а и на сцене, на съёмочной площадке. А сегодня у них потогонная система – давай, давай, давай. Им учиться играть некогда. У них времени хватает только текст выучить и пробубнить его быстренько. Когда-нибудь, возможно, не при нашей жизни, сообразят, поймут, что кино – это идеология. Это не просто развлечение, не просто искусство. Это – идеология.

Китайцы свою идеологию продвигают вместе со своими «фильмами-балетами» про боевые искусства. Они тихо-мирно рассказывают про свою великую историю, про то, какие они крутые, какие они непобедимые. Они внушают мировому сообществу мысль об этом, а мировое сообщество эту мысль хавает. Никто не замечает, как мысль о непобедимости китайцев врастает в сознание вместе с их фильмами. Хотя история знает, какие они были непобедимые – и Чингисхан, и японцы, которых в сто раз меньше, очень хорошо их непобедимость показали.

 

 

А мы какую мысль внушаем мировому сообществу? Что мы грязные, вонючие, тупые, подзаборные. Что наша жизнь – сплошной кошмар – во все обозримые времена. Мы какой продукт продвигаем на мировой рынок? Вот такой. Так ведь, или не так? Так! И кому это охота будет смотреть, кроме трёх с половиной кинокритиков?

– Грустно.

– Не весело.

– Но вот, Ирина, помимо тех имён, которые Вы назвали, всё-таки ещё какие-то появляются фильмы, которые...

– Появляются, конечно.

– «Аритмия» замечательная...

– Ну, Хлебников появился не вчера. Но вот заметьте, движение Хлебникова вверх – оно ведь идёт по каким-то очень правильным, чётким алгоритмам.

Человек взрослеет и, если вначале он хочет говорить сам с собой и с парочкой своих единомышленников, «Тихо сам с собою я веду беседу», – то

в один прекрасный день, он понимает, что хочет разговаривать с аудиторией. С большой-большой аудиторией. И когда режиссёр, талантливый режиссёр, хочет разговаривать с аудиторией, чем ему отвечает аудитория? Взаимностью.

- Конечно.

- И «Аритмия», абсолютно артхаусное кино, не рассчитанное на то, чтобы стать блокбастером, вдруг бьёт рекорды зрительской посещаемости.

– Она настоящая картина.

 

 

– Настоящее кино было и до «Аритмии». Чего-то оно рекорды не било. Дело в том, что зритель – вовсе не идиот. Почему мы всё время вспоминаем фильм «Полёт над гнездом кукушки»? Потому что он был для всех – для белых, для чёрных, для умных и для глупых. Просто там каждый находил своё. Правильно?

Вот Хлебников, наконец, сделал кино для всех. Для белых, для чёрных, для умных, для глупых, для бедных и богатых – там каждый находит своё. И поэтому все слои населения – образованные и не очень – идут смотреть. Там каждый видит своё.

Не очень образованные видят кино из жизни «Скорой помощи». Там есть это? Есть.

Очень образованные видят кино о человеке, который не получает взаимности ни от чего – ни от общества, ни от мира, ни от любимой женщины. Понимаете?

Это горькая история о том, что хороший человек сегодня никому не нужен. НЕ НУЖЕН.

– Ирина, значит, всё-таки Хлебников ведёт себя как режиссёр прошлого времени?

– Он ведёт себя так, как ему позволяют вести себя, во-первых, его личная репутация, а, во-вторых, его личный продюсер. Я должна сказать о Рубене Дишдишяне в самых превосходных степенях. Я вот дружу близко с режиссёром Николаем Лебедевым, и вот сижу у них на террасе, и вижу какие там взаимоотношения Коли и продюсера Дишдишяна, и просто радуюсь за творца.

Потому что Дишдишян доверяет художнику. Почему у него получился фильм «Ликвидация»? Потому что он доверял Урсуляку.

Почему у него получается фильм «Аритмия»? Потому что он доверяет Хлебникову.

Ещё раз говорю, художнику надо доверять. Советская власть художнику ДО-ВЕ-РЯ-ЛА. Проверяла, иногда сильно и жестоко проверяла, но изначально – тому же Тарковскому давали деньги на его фильмы. Хотя знали, что он не будет снимать деньги про славу КПСС. Ему давали.

 

 

Тарковскому два раза дали деньги на один и тот же фильм, когда он полностью запорол всю картину. Ему не сказали: «Запорол – всё. Ещё и затраты возместишь», как сказал бы продюсер сегодня.

– Это была картина...

– «Сталкер». Картина «Сталкер» по официальной версии полностью была запорота в брак. Опальному Тарковскому дали второй раз деньги на одно и то же кино.

Понимали всё-таки, какого масштаба художник перед ними. Они как-то понимали. Почему сегодняшние не понимают? Почему сегодня ничтожные люди, которые сидят в этих кабинетах, диктуют свои странные правила «игры»?...

Кто такой Мединский, скажите мне? Кто он? Откуда он взялся? Почему он имеет право руководить нашим кино? Как это? Я понимаю, когда кинематографом руководил Армен Медведев, человек, который каждую стадию в кинематографе прошёл своими ногами.

Но кто это такой? Почему он руководит? Откуда он знает, каким должно быть кино, если он ничего не видел вообще? Он малограмотный. И в результате масштабный госзаказ получают проекты, от которых иной раз просто глаза на лоб лезут, честное слово…

При СССР уровень руководства искусством был реально выше – там на государство работали целые институты консультантов, те самые, которые сегодня благополучно закрывают или пытаются закрыть – НИИ Киноискусства, НИИ искусствознания. Сегодня просто берут и уничтожают искусствознание как науку. А и правда, зачем наука полуграмотному министру культуры?

– Ирина, ну, всё-таки не так всё уже совсем мрачно.

– Всё забавно. Жизнь забавляет. Шутки у неё такие…

 

 

– Расскажите о себе.

– Ну что мне о себе рассказать? Я когда-то давным-давно поступила в театральный институт, потому что я любила две вещи – Ленинградский Большой Драматический театр и Ефима Захаровича Копеляна, актёра-премьера этого театра. А вот когда я поступила в театральный институт, я внутренне поняла, что я больше люблю кино. Я это поняла, потому что меня буквально тянуло в кинотеатр «Кинематограф» на Васильевский остров, тянуло больше, чем даже в мой обожаемый БДТ.

Я стала читать книги по кино, проглатывая их буквально пачками, стала писать курсовые по кино. Институт был театральный, там не очень любили, чтобы писали курсовые по кино, но я писала. Потом своего мужа-однокурсника тоже стала подбивать заниматься кино, а не театром. Подбила.

– Я знаю, что Вы родились в Свердловске.

– Да. У меня родители учились в аспирантуре Уральского политехнического института в Свердловске, в УПИ. И, значит, поскольку мама там была беременна мною, то я там и родилась. Прожила целых три месяца там.

– И Вы вместе с мужем плодотворно сотрудничали и выпустили книгу о нашем замечательном актере Будрайтисе...

– …о, нет, книгу написал Юра. Я тут ни при чём, решительно. Это была Юрина идея. Он очень любил литовскую актёрскую школу. Когда его спросили, не хочет ли он написать книжку о Будрайтисе, он сказал: «Очень хочу».

Сам вызвался, поехал в Литву, сидел в долгой командировке в Вильнюсе, разговаривал с Будрайтисом, пересматривал его фильмы и спектакли, написал книжку. А делали мы вместе с мужем книгу об Арановиче, замечательном кинорежиссере, нашем общем друге.

Вот это была в самом деле наша совместная книга. А вообще, муж занимался своими делами, я своими. Мы оба занимались кино, при этом были оба «как монгольские космонавты» – старались друг друга в свои дела не пускать.

 

– Монгольские космонавты так ведут себя?

– Вы не знаете старый анекдот про монгольских космонавтов? Монгольский космонавт приходит домой после полёта, жена псрашивает: «А чего это у тебя руки такие синие?» «Ну как, в космос летал». «А руки-то почему посинели?» «А я как протяну руку к прибору – меня русский космонавт сразу хлоп-хлоп по рукам».

Вот так и у нас было. Мы друг друга быстро отучили соваться в чужие дела… Только если сами попросили друг у друга совета или помощи.

– У Вас сын. Он тоже занимается кино?

– Можно сказать, что он отчасти занимается кино. Наш сын, насмотревшись всей этой нашей жизни, сказал: «Мне ваши игрушки не интересны. А я хочу стать священнослужителем». И поступил он у нас в семинарию.

– И там прекрасное образование.

– Да. Получил он это образование. Но когда наступило время рукополагаться, задумался он о своей будущей жизни и тормознул немножко, решил подумать. Пока «тормозил», закончил журфак Ленинградского университета, много лет проработал телевизионным журналистом, потом – ведущим редактором кинопроектов на телеканале. Сейчас он рукоположился во диаконы, наконец-то. Он – счастливый муж и отец двоих детей, служит диаконом Смольного собора в Санкт-Петербурге.

Ведёт настоящую трудовую жизнь, я им очень горжусь. Мы вдвоём с мужем им очень гордились. Он очень мечтал стать священнослужителем, но решился на это только тогда, когда понял, что полностью для этого готов, что у него всё есть для того, чтобы быть хорошим священником, что у него есть жена, дети.

Его как диакона очень хвалит и уважает Настоятель Смольного монастыря, протоиерей Пётр Мухин.

Один раз захожу в Смольный и слышу такой богатейший роскошный баритон летит под сводами Смольного собора в Санкт-Петербурге. Думаю «Боже мой! Наверное, из оперного театра позвали».

Подхожу – а это мой поёт.

 

– Как зовут Вашего певца?

– Илья. Илья Юрьевич Павлов.

– Расскажите о Вашей давней связи с литовским театром и кино.

– Мы студентами театрального института в Ленинграде в 70-е годы на выходные, или с уроков сбегали, – садились в автобус и ехали в Панявежис.

– К Мильтинису?

– К Мильтинису смотреть спектакль. Мы любили этот театр.

– На литовском языке?

– Какая разница? Театр – он и в Африке театр. Театральный язык-то понятен, а пьесы мы читали – и Чехова, и Стринберга…

– Молодцы! Прям вот молодцы!

– Когда в Литве и в Латвии выходили журналы по кино, а я уже была действующим кинокритиком, то публиковалась и там, и там. Потому что в этих журналах – в «Кинасе» (“Kinas”, - примеч. «Обзора») в Вильнюсе и в «Кино» в Риге – там была какая-то удивительно художественная атмосфера и на редкость талантливая редактура, которая заказывала рецензии не только на литовские, но и на российские картины, причем выбирала себе авторов повсюду – в зависимости от их одаренности, а не от места жительства или национальности. И мы писали для них. Когда выходили фильмы Жалакявичюса, когда выходили фильмы, я не знаю там, Грицюса, Жебрюнаса, мы же бежали их смотреть. Мы же этих людей всех знали в лицо, по имени. Мы с ними дружили. Понимаете? Литовская актёрская школа была для нас – нашей, родной. И когда я сегодня начинаю говорить, что вот у меня лучшие воспоминания о Литве, Латвии, вообще Прибалтийских странах времён Советского Союза, то в ответ порой слышу: «Это Вы по Советском Союзу ностальгируете».

Да нет, я не ностальгирую по Советскому Союзу, у меня сейчас вон Шенгенская виза. Я к вам могу приезжать, никто мне не запретит.

 

 

Понимаете? Хочу и приеду. Не хочу – поеду в Париж или в Вену. Я говорю о другом. Мы в то время были не литовцы, русские там, молдаване или казахи, киргизы. Мы были кинематографисты. Мы были единая семья. И это был не Советский Союз, это была профессия, которая нас соединяла. Она не «совок». И наши актёры учились у прибалтийских актёров вот этой холодноватой сдержанности, которая была очень яркой выразительной краской. А прибалты учились у наших актёров как раз яркой эмоциональности, которой им не хватало. Они учились друг у друга. Я же видела того же Будрайтиса в «Строителе Сольнесе», как он бился там в истерике, в конвульсиях. Это была чистой воды школа переживания, свойственная русскому театру, русской культуре.

То есть мы друг другу помогали, конечно. И это было очень важно. А сегодня молодёжь практически не знает не только истории культуры своей страны эпохи того же Советского Союза, потому что слово «Советский Союз» как жупел уже, уже зачем им знать-то, раз это было в Советском Союзе. А ведь это была высочайшая культура. И она была не советская. Если угодно, наша общая культура как раз и развалила Советский Союз. По-настоящему – именно она.

– Ирина, почему сегодня в Литве очень сильные театральные режиссёры и нет таких же сильных кинорежиссёров?

– Рассказываю. Причина одна: деньги, всё на деньгах строится. Театр – структура, финансирующаяся государством. Это во-первых. Во-вторых, театральная школа, которую вы не потеряли, а киношколу потеряли.

Кино – это фабрика, театр – это семья. То есть, в кино жизнь складывается так: сбежались-разбежались. Кто-то должен железной рукой эту фабрику удерживать. Театр – дом. Вот туда пришли на работу – и работают. Выпустили спектакль и не разбежались. Снова играют, играют. Делать новый спектакль – опять с этими же людьми. И так далее. Приходят новые люди. Одни стареют, другие приходят, учатся у старших. Это преемственность.

В кино, повторяю, должен быть кто-то или что-то, что эту фабрику держит. Нечто общее, некая общая цель. Когда её нет этой общей цели...

 

 

Я вот знаю, что в кино прибалтийских республик, я его достаточно много видела в постсоветское время, была какая-то единая, значит, вот эта жажда рассчитаться с советским прошлым. Вот плюнуть на него, на это прошлое, плюнуть, плюнуть...

Ну плюнули. Год плевали, два плевали, три плевали, четыре плевали... Я понимаю, старые обиды жгут, национальные комплексы жгут, вперёд – рассчитывайся. Но сколько можно с ними рассчитываться? Скоро время расчётов будет дольше, чем время, за которое рассчитывались.

– Ну ещё не скоро.

– Как это?

– Ну как. 50 лет они были при Советской власти.

– Сколько уже? 27 лет без?

– Ну так это ещё половина.

– То есть вы, как Моисей 40 лет по пустыне собираетесь ходить? Ну давайте. Не уверена, что от этого будет польза. Мне, к примеру, интересна жизнь сегодняшнего человека в Литве. Его драмы, его проблемы, чем он счастлив, в чём он несчастен… То есть должна появиться собственная идея кинематографа, какая-то. Вот всё время говорят о национальной идее…

– Ирина, а что у России есть эта собственная идея?

– Да, конечно.

– Вот какая?

– Я уже говорила, что человеку с имперским мышлением, а как ни крути, человек, родившийся в Российской Империи, или человек, родившийся в Советском Союзе, или человек, даже родившийся в Российской Федерации, это человек с более или менее «имперским комплексом». Ну, он житель Империи, он гражданин Империи. Мы всегда, сколько длится наша цивилизация с момента Петра Первого, – мы всегда были Империей. Только мы не всегда признавались в этом.

 

 

Вот, условно говоря, Грузия, которая состояла тоже из нескольких разнонастроенных государств, тоже была маленькой империей. Но она не признавалась в этом, не хотела признаваться.

Когда национальные окраины побежали от метрополии, этот процесс походил на распад Советского Союза– но!..

Но Грузия его таковым не считала. Она считала Абхазию и Осетию своими территориями. То есть Советский Союз отпустил все свои национальные окраины, да? «Ребята, идите живите как хотите, берите суверенитета сколько вам надо».

Ребята разошлись, а их маленькие частички там – у молдаван гагаузы и Тирасполь, у грузин – Осетия и Абхазия – «не, а это вот моё». Интересно, правда?

Так вот, я говорю, имперское мышление создаёт огромное количество проблем и комплексов в человеке, но оно создаёт и, как бы это сказать, широту. Для человека с имперским мышлением, или хотя бы с отчасти имперским мышлением, представление о своей стране, о себе, о своем народе, своем ареале, как о победителе – оно внутренне необходимо.

В связи с этим мы очень долго любили смотреть фильм (мы, я говорю – имея в виду «вся страна») про Великую Отечественную войну, почему?

Потому что мы в ней победили. Мы были победители. И поэтому кино про себя, как про победителей, про отцов, как про победителей, про дедов, как про победителей, хотелось смотреть всегда.

Мы ж не показывали кино про проигранные войны. Не показывали же, не снимали же.

Сейчас откуда берутся все эти «Коловраты», «Легенда номер 17», «Движение вверх»? Они про что? Про то, как мы когда-то побеждали. В спорте или ещё где-то. Они про это. Они что, про агрессию? Нет. В «Легенде 17» это вообще победа в одном матче. Даже не в Олимпиаде, не в чемпионате. В одном матче. Но это, как раз, и позволяет изжить национальные комплексы, обиды от того, что нас долго обижают, унижают. Но ведь были же мы когда-то вот такие, значит, мы можем и сейчас – в этом социальный месседж этих фильмов: «мы могли, мы можем!»...

 

 

Национальная идея вообще, любой страны – это народосбережение, я считаю. Это сбережение людей, это забота о них, это жалость к ним, это помощь им. И в искусстве в том числе.

Вот знаете, самый народосберегающий кинематограф какой был? Кинематограф Соединённых Штатов 30-х годов. В конце 1928-го – начале 1929-го года по Соединённым Штатам и их народу ударил самый страшный в истории человечества экономический кризис. Ничего подобного не было даже в наших страшных кризисах, которые сотрясают планету в последние десятилетия. То есть у людей вообще не осталось никаких шансов жить, никакой надежды, ничего. Ни-че-го!

И что тогда им предложил американский кинематограф? Он предложил историю Золушки – в страшных количествах. Люди последние центы тратили на кино, но они шли – и видели истории людей, у которых ничего нет – ни перспектив, ни шансов. Есть только порядочность, трудолюбие и вера в себя. И они побеждают.

Посмотрите, в 30-ые годы почти все фильмы, ну, за исключением, нескольких фильмов социальной критики, типа «Гроздьев гнева» Джона Форда, все фильмы про Золушек. И они позволили народу выжить. Они сберегли огромные человеческие ресурсы от самоубийств, от алкоголизма, от сумасшествия.

Это высший гуманизм. Высший! Да, возможно, это были не самые лучшие фильмы на свете, всякие «Сестра его дворецкого» и так далее, но тогда они были очень нужны.

– Очень интересная у Вас теория, замечательная. Над ней надо подумать. Ну, например, я сразу перевожу: а как же «Аритмия» меня сегодня возрождает? Сердце останавливается, когда я смотрю. Ну просто останавливается.

– Я скажу, чем она Вам помогает.

 

 

– Я не знаю, вот когда второй раз посмотрю... Мне больно.

– Вы знаете, я была уверена, что таких людей, какого играет Санечка Яценко, уже нет. Я была уверена, что сегодня всё измеряется «бабками», что люди, в общем-то, злые, что любить их не за что. Я была в достаточно депрессивном настроении относительно окружающего меня социума. И вдруг Боря Хлебников делает кино, которое вновь вселяет в меня веру в человека.

Я сталкивалась с врачами, которые вымогали деньги, и ничем не помогали, я сталкивалась с ними. Я сталкивалась, в том числе, и в лечении любимого мужа. Да, такие истории были. Когда мы платили бешеные деньги, а ему приносили вред за эти деньги, а не пользу.

И знаете, нарастает такая энтропия – внутренний хаос, неверие, недоверие, нелюбовь к людям. А человек искусства не имеет права не любить людей. Ну не про деревья же и кусты ему снимать кино, ставить спектакли и писать книги! Он должен любить людей.

Худо-бедно, плохо-хорошо, много-мало, какая разница?

Он просто обязан хоть немножечко любить людей. Жалеть и любить их, быть к ним добрым. Иначе ему надо идти в математики. И Боря мне дал, скажем, луч надежды. Да, он печального человека мне показал, человека, которому тяжело, но я увидела, что сказочный «добрый доктор» есть. Есть! И это – главное в этом фильме. Есть добрый доктор, который и за три копейки, и под ужасным давлением, и под давлением любимой жены, и под давлением идиотов-начальников, он всё равно идёт и совершает подвиги, и выполняет свой долг.

Ему говорят: «Не выполняй! Мы тебе заплатим больше, если ты не будешь его выполнять. Мы тебе премию дадим, если ты его не будешь выполнять». А он идёт и, дурак такой, выполняет свой долг. Делай, что должно – и будь, что будет!

Я просто счастлива, что появился такой фильм. Он лично для меня сделал огромное дело, оказал лично мне огромную поддержку. А скольким ещё таким, как я?

– Спасибо!