События

"Нам можно заказать расследование, но нельзя заказать его результаты", — говорит известный российский журналист и писатель Андрей Константинов.

Андрей Константинов — популярный в криминальном жанре российский автор. По его книгам сняты телесериалы "Бандитский Петербург", "Адвокат", "Лапушки", "Честь имею", "Свой–чужой", "Наружное наблюдение" и другие. Он выпустил более 30 книг — как документальные расследования, так и романы — общим тиражом более 20 млн. экземпляров.

По образованию Андрей Дмитриевич историк–арабист, в свое время окончил восточный факультет Ленинградского университета, после чего по линии министерства обороны семь лет работал переводчиком в Ливии и других странах Ближнего Востока.

Константинов — глава Агентства журналистских расследований, преподаватель спецкурса "Методика и практика журналистского расследования" в Санкт–Петербургском университете и автор одноименного учебника. Его мастер–классы и лекции пользуются большой популярностью в России и Западной Европе. По приглашению Международного медиа–клуба “Формат A–3" писатель недавно побывал в Риге и пообщался с прессой.

— Вы не скрываете, что берете деньги у людей на свою работу. То есть к вам можно прийти и заказать расследование?

— Нам можно заказать расследование, но нельзя заказать его результаты. Был случай, когда нас нанимали украинские товарищи — для того чтобы расследовать обстоятельства исчезновения журналиста Георгия Гонгадзе. Тогда к нам обратился бывший премьер Украины Пустовойтенко. Правительство было готово на большие расходы: проживание, обеспечение расследований, накладные расходы и т. д. Хорошо, сказали мы, а если вдруг выяснится, что в этом замешан Леонид Кучма, что тогда будем делать? Но они сами не понимали, что произошло, и хотели все выяснить.

Как только у нас стала накапливаться информация, стало понятно, что дело не в самом Кучме, а в конкретном человеке из его близкого окружения. В этом кругу было 8–10 персон, и один из них, борясь за место поближе к телу, сливал компромат на остальных — через вот этого Гонгадзе. Поэтому когда говорят, что Гонгадзе — журналист, который разоблачал власть, за что и поплатился, то немного недоговаривают нюансы. В этой истории не было героев. И нашим нанимателям результаты сразу стали неинтересны. Кроме того, прокуратура не делала ничего. Я нигде не видел такого количества фальсификации, лжи и непрофессионального идиотизма, сколько там именно по этому делу.

Мы каждый раз обсуждаем свои заказы с точки зрения профессиональной этики, и закон тут всегда один. Во–первых, деньги можно взять только за то, что ты сделал бы и без денег, и только в том случае, если ты договорился об условиях с самого начала. Если к нам приходит человек и говорит: я хочу, чтобы вы провели расследование, и сам заранее назначает плохих и хороших в этой истории, мы сразу посылаем его в пиар–агентство — там помогут, а мы такими вещами не занимаемся.

Вот англичане считаются образцами этики. Мы тоже немножко на них работали. Когда Путин только стал президентом, они приехали делать большое расследование о его прошлом, о возможных "скелетах в шкафу". "Найдите нам коммуналку, в которой вырос Путин", — сказали они. Коммуналку нашли. Правда, это была уже не коммуналка, а квартира с евроремонтом на одну семью. Тогда нас попросили найти другую коммуналку — чтоб пострашнее и чтоб крысы бегали. Мы нашли, но без крыс. "О'кей, — сказали англичане, — тогда мы купим их в зоомагазине и выпустим гулять по коридору". Что они в итоге и сделали.

— Как работают принципы этики в отношениях с криминальным миром?

— Я бы не вычленял этику специально для криминального мира и для некриминального. Эта этика всеобщая. Мы расследовали обстоятельства убийства нашего депутата городского парламента Новоселова — в результате покушения ему оторвало голову. Через два месяца мы нашли одного киллера: привезли его в агентство, чтобы сделать с ним интервью, а затем передали уголовному розыску. Его судили, он получил 17 лет. Коллеги–журналисты из Голландии очень осудили нас за этот поступок: по их мнению, мы нарушили журналистскую этику, сдав киллера органам, — журналист должен был с ним встретиться, поговорить, обменяться рукопожатиями и разойтись. Но мы знали, что на этом человеке висит несколько эпизодов, это был кровавый убийца. Я довольно резко им ответил, что мы не могли отпустить убийцу — это угроза обществу. А вот с карманником другое дело. Однажды мы одного такого поймали: он зашел к нам в агентство под предлогом поиска работы и обокрал нашего сотрудника. Мы его вычислили и перехватили в другом месте. Поставили перед выбором: либо мы тебя передаем милиции и ты садишься, либо мы тебя отпускаем, но с условием, что ты на ТВ–камеру рассказываешь обо всех своих "подвигах" — чтобы все запомнили твое лицо. Он выбрал второй вариант. Мы так поступили, потому что на этом человеке не было крови.

— Какую переструктуризацию пережил бандитский мир после 90–х? Где эти люди теперь, чем заняты?

— Многие сгинули в мафиозных войнах 90–х. Когда началась эпоха великой бандитской демобилизации, авторитеты строили свое войско и говорили им буквально следующее: больше вы мне не нужны, мне нужны экономисты, юристы, менеджеры. Так что либо вы идете учиться, либо вон отсюда. Самые нормальные шли учиться. Я даже знаю одного красавца в Питере, который в начале 90–х был в банде, а сейчас прокурор, причем не засланный мафией прокурор. Человек окончил юрфак, но поскольку не был судим, попал на работу в прокуратуру, где и сделал блестящую карьеру. Так что многим удалось легализоваться. Какая–то часть люмпенизировалась и ушла в уличную преступность, на их совести налеты на магазины, на инкассаторов. Часть ушла в наркобизнес, но наркобизнес у нас существует под эгидой правоохранительных органов, что не является секретом. Ту функцию, которую выполняла организованная преступность начала 90–х годов, постепенно начали подбирать под себя силовые структуры.

Интересно, бандиты всегда отличались от воров. Воры были изначально нацелены на преступную жизнь. У них была такая идеология: наш дом — тюрьма, мы никогда не признаем никакой другой власти, государство для нас пустой звук. А бандиты совершенно не были настроены на преступную жизнь. Они просто не умели делать бизнес никаким другим способом, кроме как преступным. Когда они "догоняли" какой–нибудь чемодан с деньгами, то сразу же хотели легализоваться, мечтали, чтобы их дети учились в университете и т. д. Тот же известный авторитет Кумарин всегда хотел полноценно жить в социуме, быть учредителем каких–то фестивалей, он даже знакомил меня с Плющенко, с Нетребко. Ему очень мешали его судимости. Он депутатом страшно хотел быть, но для него это было уже невозможно. Правда, помощником депутата Александра Невзорова он все–таки был. А вот его дочь окончила университет, стала журналисткой, работает на ТВ. Сам он сейчас в тюрьме, это глубоко больной человек, уже одной ногой в могиле. Его финал закономерен, хотя и посадили
его не за то, за что надо было сажать. К нему должно было быть много вопросов по началу 90–х — когда огромное количество людей в Питере погибло не без его участия. Но сейчас эти вопросы задавать сложно…

— Вольно или невольно вы сделали многое для формирования образа бандитского Петербурга. Не жалеете об этом?

— "Петербург — криминальная столица" — не мое изобретение. Это сочетание впервые запустил корреспондент Павел Лобков, когда готовил сюжет об убийстве Галине Старовойтовой. И СМИ пошли тиражировать этот образ. Тогда шла очень сильная политическая борьба по смещению губернатора Владимира Яковлева. И формула тут была простая: раньше–де столица была культурная, пришел Яковлев — стала столица криминальная. Хотя на самом деле в Москве всегда было гораздо больше денег, в том числе теневых, плотнее была организована преступность, коррумпированность тоже была несравнима. В конце концов генеральных прокуроров снимали и сажали не в Петербурге, а в Москве. Помню, Яковлев тогда нам сказал: посмотрите ради интереса, сколько раз в сутки произносится "Петербург — криминальная столица" перед выборами губернатора и сколько раз, когда гонка закончится. Мы потом обратили на это внимание: и вправду ощущение было такое, словно кто–то лампочку выключил.

— Много ли за свою практику расследований 90–х вы знаете крупных состояний, нажитых относительно честным путем?

— О легализовавшемся преступном мире говорить не буду — с этим и так все ясно. Но и у остальных не все безупречно. В начале 90–х было невозможно вести бизнес, ничего не нарушая. Есть ли поднявшиеся бизнесмены, которые в эпоху стартового накопления капитала не наложили лапу на то, что создавал весь советский народ? Такие, конечно, есть: это люди, сделавшие бизнес на каких–то собственных технологиях и идеях. Но, поверьте, даже они должны постоянно "жучить" — давать взятки, укрывать налоги, юлить и прятаться.

У нас о многом не принято говорить по умолчанию, неприлично лезть в чужой карман и считать в нем деньги. Вот я был в Финляндии в компании госслужащих среднего звена, и они меня с жаром начали агитировать покупать домик в Финляндии. "Андрей, — говорили они, — ну почему у тебя все еще нет здесь домика? Это же так здорово — у нас такие дома в Финляндии!" Они меня так задолбали, что я не выдержал и сказал им: "Ну, наверное, у меня нет домика в Финляндии, потому что я единственный из нас не государственный служащий". Они так хохотали над этой шуткой, она им очень понравилась! Хотя смешного тут мало, это большая проблема в России.