События

В эфире радио Baltkom состоялась онлайн–встреча с выдающимся современным русским поэтом, публицистом, искусствоведом, членом Патриаршего совета по культуре и лауреатом множества престижных литературных премий Юрием Михайловичем Кублановским.

Тема встречи — "Будущее русской цивилизации: прогноз поэта". У Кублановского вышел новый трехтомник "Стихотворения" ("Родная речь. С последним солнцем", "Песни венского карантина. Чужбинное", "В световом году. Долгая переправа. Невидимый перекресток"), ему вручили национальную премию "Поэт года".

— Если бы вам предложили такую возможность, в какое время вы бы захотели вернуться?

— Я не ропщу на судьбу. Как все состоялось, так и состоялось. Мне выпало прожить достаточно интересную, емкую жизнь. С 17 лет я уже почувствовал, что мне суждено поэтическое служение, простите за высокий слог. И, в общем, вся моя жизнь была подчинена поэзии — и своей, и освоению чужой. Что при советской власти, что в эмиграции (эмиграция оказалась восьмилетней). Что в криминальную революцию 90–х годов, что теперь. Каждый отрезок жизни по–своему интересен, и могу сказать прямо, что я зря времени не терял.

— Вы достаточно резко критикуете западную цивилизацию, хотя после высылки из СССР вас приветила именно Западная Европа. Что из того, что происходит сегодня в Европе, вас расстраивает больше всего и почему вам комфортнее жить на Родине?

— Ну, во–первых, я не люблю это слово — "комфортно". В России всегда было непросто. Особенно в 90–е годы. Просто поэту логично жить одной жизнью со своим языком, со своими читателями. Профессия обязывает.

То, что я выступал критиком западной цивилизации, — немножко резко сказано. Я скорее тревожуcь за нее, нежели критикую. Вообще ведь огромные события произошли как в России, так и в Западном мире за последние 30–40 лет. Нынешняя Европа отличается от той, в которую я приехал в конце 1982–го, так же контрастно, как нынешняя Россия — от Советского Союза.

Это обусловлено какой–то ускорившейся, я бы так сказал, деградацией цивилизации. Я, конечно, думал, что рано или поздно это произойдет. Потому что мне всегда казалось, что потребительская цивилизация, из которой вымываются религиозно–нравственные устои, обречена. Но я думал, что это произойдет только к середине века. И вдруг этот процесс так убыстрился…

В значительной степени это связано, конечно, с теми массами пришедших с Востока людей, совершенно чуждых европейским ценностям, которые заселили Европу в последние 10–15 лет. Теперь выйдешь в выходные дни на Елисеевские Поля и не поймешь, где ты — в Париже или в Каире.

Тени над Нотр–Дамом

— Все, что мне было дорого, все, что связано с национальной самобытностью той или иной страны, вымывается, нивелируется и меняется на нечто усредненное. Идет и культурная деградация в значительной степени, и политическая — особенно. Мы видим тот совершенный раздрай, который происходит сейчас между Россией и западной цивилизацией. И я отношусь к этому как к какому–то кошмарному казусу. Сейчас, а тем более в последний год–полтора, когда пандемия во всем миру, как никогда необходима солидарность цивилизованного общества. Я, конечно, считаю это большой бедой, чреватой большой трагедией.

И каким–то огромным страшным символом для меня, конечно, стал пожар в Нотр–Даме. Когда я в последний раз был в Париже, долго бродил вокруг этих лесов… Кстати, работы там идут чрезвычайно медленно, и, насколько знаю, большинство обещанных богатеями субсидий так и не поступило. И, глядя на это сердце Европы — на Нотр–Дам — в таком страшном сгоревшем состоянии, я чувствовал и видел в этом какую–то трагическую символику.

Когда я вернулся через 8 лет жизни на Западе (и очень благодарен, что сумел за эти 8 лет многое увидеть и понять), я уже смотрел на западную цивилизацию более глубоко, чем большинство здешних либералов, демократов и всяческого рода политических дилетантов.

Для чего я мечтал о демонтаже социалистического режима? Прежде всего хотел морального воскрешения нашего общества, морального воскрешения России. А вместо него наступил новый виток страшного упадка, который справедливо был назван Великой криминальной революцией. Это было самое тяжелое для меня время, потому что те надежды, которые я питал на возрождение России, рушились одна за другой.

Но и 2000–е воспринимаю действительно очень противоречиво. С одной стороны, все–таки идет, как я вижу, укрепление России, укрепление ее корней, церковной жизни. А с другой стороны, что тоже общеизвестно, — это прежде всего коррупция. Когда–то написал мне, вернувшись, Солженицын, что вместо "красного колеса" в России покатилось "желтое колесо". Сейчас его бег замедлился, но оно никуда не делось.

— Вы бывали в Латвии, Литве, Эстонии. Из вашего опыта эмиграции — как может отразиться на русских людях в Прибалтике курс на полную интеграцию?

— Хорошего мало. Я и не верю в эту полную интеграцию. Вообще ведь то, что, например, растет молодежь, не знающая или совсем плохо знающая русский язык, — кому от этого лучше? Русский язык — великая драгоценность, на нем созданы бессмертные произведения. То, что раньше юные, молодые латыши, эстонцы и литовцы знали русский, могли читать русскую классику, русскую литературу, было им только в плюс. Я уверен, что это только обогащало. А сейчас мне кажется, что эти все три республики достаточно музеефицированные какие–то, не вижу в них биения жизни.

Хотя каждую из них безумно люблю. А Эстонии просто особенно лично благодарен, потому что ведь именно благодаря ее довоенным границам уцелел Псково–Печерский монастырь. Большевики его не разорили, как было бы, если бы он в ту пору принадлежал советской власти. Они спасли нам духовную сокровищницу.