События

Один из самых титулованных российских писателей в эфире радио Baltkom рассказал, почему сожалеет о переделке музея латышских стрелков в музей оккупации, о том, что именно ему нравится в латышской литературе, о российской дипломатии и ультиматуме НАТО, о том, что он рекомендует из русской литературы и почему мы все – греколюбы.

Леонид Юзефович — дважды лауреат премии «Национальный бестселлер» и трижды лауреат премии «Большая книга». Третью «Большую книгу» получил в декабре за роман «Филэллин».

— Этот роман я начал писать очень давно, он рассказывает об отношении в России к освободительной борьбе греков в начале 19 века, к той самой войне, где умер Байрон. Это мало известная страница мировой истории и русской истории, тем не менее в России было очень много людей, для которых греческая война за независимость была очень важна. Среди них были декабристы, Пушкин, но этих людей у меня в романе нет, у меня главный герой простой русский офицер, который мечтает попасть в Грецию и в конце концов попадает.

Об императоре Александре Первом и параллелях с Донбассом

Одним из героев романа «Филэллин» стал Александр Первый. Он старается не вмешиваться, но ему трудно выдерживать давление общественного мнения и элиты. «Филэллин» Юзефович писал долго, за это время несколько раз поменялась политическая повестка. В результате кто-то усмотрел в романе параллели с войной в Донбассе, кто-то — с Нагорным Карабахом.

— В России сейчас почти ничего неизвестно об этой войне. Нет монографий на русском языке, все, что я лично знаю о ней – это я читал по-английски или мне переводили с греческого. Во мне силен просветительский порыв, мне хочется всегда сказать какие-то важные для меня и моих современников вещи, но сказать это на материале, который не широко известен. Мы ведь все филэллины (греколюбы) в какой-то степени. Потому что нет такой страны, кроме нашей собственной, чью историю, мифологию и древнюю литературу мы бы знали лучше. Мы все связаны с греками, мы все оттуда родом. А к России это имеет отношение еще и потому, что наследница Древней Греции – это Византия. Русская культура связана с Византией, и христианство пришло в Россию из Византии, поэтому наши связи близки и тесны.

За роман «Филэллин» Леонид Юзефович в декабре получил свою третью премию «Большая книга». В Латвии книгу можно приобрести в сети Polaris.

— Один из героев вашего романа — российский император Александр Первый. Чем он вам интересен?

— Интерес мой к нему начался ещё когда я жил на Урале. Я вырос в Перми и первые мои повести были по истории Урала, такие краеведческие материалы. И я узнал о том, что Александр Первый приезжал в 1824 году в Пермь. Он вообще был человек, который много ездил по России. И первым из имераторов, кто побывал на Урале. До него никто из русских императоров восточнее Казани никогда не был.

Ему была интересна страна, которой он управлял. Его обвиняли в разных грехах, его не любили и наши консерваторы (и продолжают не любить), и наши либералы (потому что он вроде как изменил свободолюбивым своим планам с начала царствования). И если по-человечески к нему относиться, в нем действительно есть много неприятных черт в характере. Но для меня важно, что это первый и, наверное, если не считать Екатерины, единственный интеллектуал на российском троне. Других не было. Мы можем как угодно относиться к Николаю, Александру Второму, Александру Третьему, но по-настоящему интеллектуал со всеми присущими интеллектуалу особенностями, вплоть до того, что он тяготился властью и потом от этой власти отказался – это все-таки только Александр Первый. Неслучайно возникла эта легенда о старце Федоре Кузьмиче, что якобы это был Александр Первый. Я в эту легенду не верю совсем. Тем не менее легенды возникают в связи с человеком. Про Николая Первого такая легенда никогда не могла возникнуть. Она не могла возникнуть об Александре Третьем, о неи нельзя было подумать, чтобы он бросил свой престол. И то, что такая легенда возникла об Александре Первом – это уже очень интересно и уже очень многое о нем говорит.

— Кто-то усмотрел в «Филэллине» параллели с войной в Донбассе, кто-то — с конфликтом в Нагорном Карабахе… Вы сами такие параллели имели ввиду? Влияли ли эти события на вас?

— Я их не имел в виду, но, конечно, они повлияли на меня, потому что мы не можем не думать о том, что вокруг нас происходит. Но история – это ведь как Библия, в ней всегда можно найти цитату на любой случай и всегда можно найти подходящую цитату. Поэтому если ты начинаешь писать исторический роман или вообще занимаешься историей, то обязательно что-то в твоем тексте будет говорить о современности. Потому что нет современности без прошлого. Я всегда привожу два таких примера. Вот река течет, она размывает глину, какие-то береговые породы и несет все в себе, и на протяжении всего своего потока в ней есть и ее собственное прошлое. Точно также и годовые кольца в дереве. Мы не можем их разделить без того, чтобы не погибло дерево…

О жажде приключений

— Правда, что в юности вы подавали заявление в военкомат, чтобы вас отправили воевать во Вьетнам? Что вами двигало?

— Правда. Но я был очень молодой, я был очень глупый. И никаких у меня, конечно, претензий к американскому империализму не было особенных, я просто хотел приключений, мне надоело жить в Перми, мне казалось, что я попаду на какую-то очень интересную войну… в джунгли! Это были чисто романтические представления о войне. Я думаю, если бы я туда попал, то очень быстро бы ужаснулся тому, что там происходит.

О латышских стрелках: не палачи, но каратели

— В ваших книгах неоднократно возникает тема латышей в российской армии, латышских стрелков. Цитата из вашего рассказа: «Я все про них понимал, кроме одного: откуда они, такие, взялись? Каким образом из недр мирного, ни с кем никогда не воевавшего маленького народа вдруг вышло столько умелых и бесстрашных бойцов?» Удалось найти ответы на эти вопросы? Вы пишете латышских стрелках, что это «умелые и бесстрашные бойцы», но это ведь и безжалостные палачи — как в Гражданскую, так и позже.

— Слово «палачи» все-таки будет не совсем уместно. Каратели – да. Как и всякое сплоченное национальным родством военное формирование в иноязычной среде. Это обычная вещь в истории.

… Да, мне объяснили, что латыши воевали и в амии Тевтонского ордена, и в российской армии, и всегда были на хорошем счету. Ведь латышские формирования были созданы не для борьбы большевиков с белыми, они были созданы в российской армии в 16-м году и очень хорошо зарекомендовали себя в боях с немцами на Северо-Западном фронте еще в 17-м году до Октябрьской революции. И в общем понятно, откуда это все идет. Я не самый большой поклонник латышской литературы и латышской поэзии — мне нравились в латышской литературе только два автора. В детстве я прочел «Лачплесиса» Андрея Пумпура и до сих пор очень люблю эту вещь, и мне очень нравился и до сих пор нравится поэт Александр Чак. Это единственный латышский поэт, который мне нравится по-настоящему. Я не знаю, как к нему относятся в Латвии, но он, конечно, выдающийся поэт мирового масштаба. И если кто-то в латвийской литературе может претендовать на мировой интерес, то это только Чак. И у него есть цикл стихов о латышских стрелках, это тоже произвело на меня впечатление. Чак же учился в России, он был поклонником русских поэтов футуристов, Маяковского. Он же связан с русской литературой, может поэтому мы так его воспринимаем – как человека близкого нам.

… И мне очень жаль, что музей латышских стрелков переделали в музей оккупации. Я всегда, когда проходил там рядом… Раньше я проводил лето в Латвии и в Риге бывал все время, я всегда об этом грустил. Я понимаю, что вот тот старый музей латышских стрелков – он был идеологизирован, политизирован, так много надо было переделать в экспозиции, но то, что его вообще убрали, мне кажется, вообще большой глупостью.

— Марк Твен говорил: прошлое не повторяется, но рифмуется. А Натан Эйдельман говорил, что об истории должен писать поэт. Вы как историк и поэту как думаете, сегодняшнее время более всего рифмуется с каким периодом из прошлого?

— Знаете, любой период всегда рифмуется с любым другим периодом, потому что рифмуем мы не прошлое, а наше представление о нем. Поэтому в любом периоде мировой истории мы можем найти что-то похожее на наш сегодняшний день.

О российской дипломатии

— В книге «Путь посла» вы описываете исторические проявления стратегии российской дипломатии. Как оцениваете с точки зрения дипломатии ультиматум России о нерасширении НАТО? Было ли в истории подобное?

— Я уже в том возрасте, когда не считаю себя обязанным по каждому вопросу иметь собственное мнение. В молодости нам кажется, что любое событие и любое явление требует нашего личного мнения. Я давно от этого отказался, я не обладаю достаточной информацией для того, чтобы делать какие-то выводы. Поэтому у меня нет никакого мнения относительно ультиматума, которое было бы хоть сколько-нибудь интересно широкому кругу. Я могу его изложить только моей жене на кухне. Мне кажется, это аудитория вполне достаточная для моего мнения, которое никого интереса не представляет. Что касается моей книги – она не о дипломатии, она о дипломатическом этикете, о формах поведения дипломатов. Я не касаюсь сути дипломатических проблем, я говорю только о том, как вели и как чувствовали себя сами дипломаты.

— Не кажется ли вам, что сегодня эта дипломатия зачастую лишена этикета, а похожа на боевые единоборства?

— Мне кажется, что сейчас идет архаизация общества. В значительной степени мы возвращаемся к нормам жизни, которые были характерны для Европы (и России в том числе) до 18 – 19 веков. Средневековая дипломатия была достаточно грубой. Там послов могли посадить в тюрьму, могли похитить, могли унизить всячески, там чего только не было. Потом, конечно, к концу 18 века дипломатия в Европе приобретает уже «вегетарианские» черты. Сейчас дипломатия не доходит до того, чтобы дипломатов убивали (я не знаю таких случаев). Бывает, конечно…. Вот в Турции убили русского посла, но это же не государственный заказ, это просто какой-то террорист. А так чтобы государство и правитель брали на себя ответственность за насилие над дипломатами, такого больше нет. Но, конечно, 19 век с его изысканностью, это вообще оазис мировой истории, там много чего было такого, чего сейчас нет. И в дипломатии тоже.

О русской душе

— Вы как-то сказали, что ощущаете в себе очень четко некоторые элементы православной культуры – поскольку выросли на Урале в русской среде. Какие это элементы и представления, которые вам близки?

— Это я повторил фразу замечательного писателя Алексея Иванова, который мой земляк, мы оба из Перми, и я как-то ему помогал в начале, когда он был еще молодой. И вот я услышал эту фразу на одном из его выступлений и как-то мгновенно согласился, потому что религиозны мы или нет, воцерковлены мы или нет, но какое-то элементы вот той культуры, которую мы воспринимаем как православную, они во всех нас есть. Есть специфическое отношение к богатству, недоверие к богатству – это в общем такая черта православной культуры. Есть специфическое отношение к роли государства, идущее еще из Византии. Что такое правитель, государь, государство. Я думаю, что западным людям, выросшим в лоне католицизма или протестантизма, это в меньшей степени свойственно. А ведь в Византии император сидел на двойном троне, поскольку считалось, что на второй половине трона незримо сидит Иисус Христос. Причем по религиозным праздникам император сидел с левой стороны трона, в обычные дни сидел с правой стороны, там менялось положение. Вот это отношение к государству (как бы мы к нему не относились) – оно все равно в нас какое-то не такое как у всех.

— Ваша цитата: «Мне далеко не все нравится, что происходит в нашей стране, и, тем не менее, мое чувство патриотизма как-то обострилось, я скорее стал большим патриотом, чем был раньше». C чем это связано?

— Я может не совсем удачно выразился, но в этой напряженной обстановке этйо пандемии я стал чувствовать больший интерес к своей стране, и то, что мы очень сильно связаны со своей страной. Я не знаю, кто там прав, кто виноват, я стараюсь об этом не думать, но я чувствую какое-то одиночество России в мире, я чувствую какое-то ее несчастья, я чувствую массу нерешаемых проблем, которые существуют в России и все это вызывает какие-то болезненные и в то же время такие чувства родства. У кого-то это вызывает может чувство отчуждения, но в моем возрасте, когда я прожил здесь всю жизнь, меня Россия не обижала, и я ей за это благодарен, отсюда и чувство родства с этой страной – такого живого, кровного, теплого, болезненного… Слово патриотизм – это, наверное, как-то чрезмерно пафосно. Я бы назвал это родством.

Что читать

— Сейчас принято сетовать на упадок литературы. Ваше мнение о современном литературном процессе в России.

— Я все-таки стал мало читать современной литературы. В моем возрасте это нормально. Но я много читаю русской классики, которую я много лет не читал, а теперь читаю прямо подряд – Чехова, Тургенева, Толстого. И я убедился, что русская классика 19 века – это действительно совершенно удивительно. Вот как есть итальянская живопись 16-19 веков и есть вся остальная живопись. И то же с русской классической литературой. Я в юности любил Бабеля, Булгакова – все это с меня осыпалось, потому что если читать Чехова и Толстого, то ты видишь, что такое литература вообще, в своих высочайших образцах.

Поэтому я могу сейчас говорить только про Тургенева, Чехова и Толстого. Даже внутри русской классики меняются приоритеты. В юности я обожал Достоевского и Гоголя, и по-прежнему к ним отношусь с обожанием, они гении, но тем не менее на первый план выходят Толстой и Чехов. Два года я их читаю и не могу начитаться. И всем рекомендую.