События

Николай Чиндяйкин переиграл в кино около 100 ролей, продолжает сниматься, но предпочтение отдает театру

«У меня приличная биография русского артиста…» — пожалуй, эти слова прекрасно характеризуют народного артиста России Николая ЧИНДЯЙКИНА. Диапазон его творчества необычайно широк, и каждую роль он играет ярко и точно, а его герои, как и сам актер, обладают сильной энергетикой… С таким человеком можно говорить на любые темы — он не будет суетиться и подыгрывать собеседнику. В этом убедились участники медиаклуба Formaf A3, чьим гостем недавно был известный актер театра и кино. Разговор шел на самые разные темы…

Услышать и понять

— Николай Дмитриевич! Как вы расцениваете запреты властных структур по отношению к деятелям культуры?

— Сама необходимость отвечать на подобные вопросы — неестественна. Но ведь свербит… Не дело артистов — устраивать мировой порядок. Есть люди, назначенные и отвечающие за это. Перекладывать это на исполнителей популярной музыки глуповато.

— Должен ли актер или другой творческий человек иметь гражданскую позицию? И какова ваша позиция по Украине?

— Знаменитое «С кем вы, мастера культуры?»… Да, мастера культуры так же, как и все люди, со своими чувствами, со своим опытом. Я живу собственным опытом, не новостями из телевизора. У меня на Украине братья и сестры, друзья, почти каждый день разговариваем по телефону.

Мне кажется, ошибка совершена там, где прогремели выстрелы, — на майдане в Киеве. Нельзя было начинать войну. На мой взгляд, жители юго–востока ничего преступного не делали: они ходили на заводы, спускались в шахты в то время, когда Киев стоял на ушах, уже были жертвы, уже горели люди, политые коктейлем Молотова. В Донбассе ничего такого не было. И спустя какое–то время там стали выходить на улицы люди, желающие, чтобы с ними поговорили — без всякого оружия.

Почему же эти мирные поначалу мужчины взялись за оружие? А как–то надо реагировать на грубость и жестокость по отношению к себе и близким. Но они ведь, взявшись за оружие, никуда не двинулись. Это факт, а не путинская пропаганда, как мне порой говорят. Но знак времени в том, что есть факт — но его как бы нет. Поэтому трудно сейчас.

Я не судья Макаревичу — у него такое понимание мира, он считает, что таким образом — притихнуть России, опуститься и помалкивать — легче прийти к пониманию. У меня и других людей другое понимание. Я патриот России и не поддерживаю позицию Макаревича. Я живу в свободной стране, и у меня нет повода быть с вами нечестным. Но я стараюсь быть осторожным и мягким, поскольку агрессии вокруг более чем достаточно. Не хотят слышать другого мнения, со мной вообще не хотят разговаривать те, у кого другое видение ситуации на Украине. А я слушаю и буду слушать, и буду пытаться понять их. Мне кажется, это единственный путь, чтобы не лилась кровь…

Возвращение к себе

— Как вы оцениваете состояние современного российского кинематографа?

— Я могу на своем, актерском уровне рассуждать о современном российском кино. Оно ведь не выскочило в один день. Я пришел в кино в конце 1980–х совершенно случайно, уже окончив режиссерский факультет ГИТИСа. Мне предложили играть в экранизации Джека Лондона «Морской волк» — кока. Материал потрясающий, море, корабли — я согласился и таким образом вскочил на подножку уходящего в никуда советского кинематографа. Мое начало было концом того невероятного, что не уходит, это теперь понимаешь и осмысливаешь.

Вышла картина в 91–м году. Вы представляете, что творилось в Москве… Какой фильм?! Какая слава?! Никто ничего не видел и не знал. Пустые залы кино и театров. Люди, бегущие с митинга на митинг, с забастовки на забастовку. Москва — как огромный, грязный уличный базар. Помню сквер, где сходятся Большой и Малый театры, там стоит памятник Александру Островскому. Мы с другом идем и взахлеб спорим об итальянском театре. И вдруг… В секунду замечаю картину: сидящий в глубокой задумчивости в кресле Островский, а в ногах у него стоит бутылок двадцать водки. Вот это кадр! А дальше, как в «Гамлете», — тишина…

Были, конечно, отдельные радости в кино. Но российский кинематограф стал подниматься вместе с осознанием страны самой себя. Россия столько лет была потерянной, в состоянии грогги (когда боксер еще держится на ногах, но ни на что не способен). Мы тогда пытались что–то делать в бизнесе, расстреливали парламент, совершали революции. Но потихоньку начиналось возвращение к себе, нас стало интересовать то, что происходит со страной. Только к 2000 году появилось какое–то осмысление. И кино стало возвращаться через сериалы.

Что представлял собой «Мосфильм» в те годы? Вот это кино! Как в гражданскую войну, когда одни отступили, а другие еще не наступили: бумага на полу валяется, все двери открыты, где–то вода течет, сломанная мебель — и никого! То, что сделал Шахназаров, — это фантастика. Все это мы пережили, и теперь, я надеюсь, дело выправляется…

Двигаться вперед

— Чем вы гордитесь из того, что произошло за последние 20 лет?

— Прежде всего для моего сердца и дыхания дорого то, что Россия смогла преодолеть не только это состояние грогги — она сумела встряхнуться и не просто измениться, а показать миру невероятный пример открытости и способности меняться, не сожалея о непоправимых потерях, двигаться вперед. Время, упакованное в эти годы, — такой диапазон! От полной растерянности и потерь до осознания и собирания. Это самое главное, что нам удалось. Мы сумели соединиться как государство.

Горжусь, что со многим мы смогли справиться. Горжусь сочинской Олимпиадой. А ведь многие не верили, что такое возможно. Умеем быть полезными миру! Умеем! А огромные, ошеломляющие цифры экономических связей с миром… Все развивалось, шло вперед. И вот — тупик. Пока, я надеюсь…

— Кто для вас самый яркий гений в кино?

— Трудно определиться, но начну все–таки с Сергея Эйзенштейна. Его картина «Потемкин» действительно кинематографическая, там слова не нужны, столько эмоционального окраса и напряжения в каждой картинке. Вспомните хотя бы колясочку, которая летит по лестнице…

И в советском кинематографе достойных примеров тьма. Меня очень трогает такое явление, как Василий Шукшин, великий русский писатель, актер, режиссер. Такое счастье — прожить в одном пространстве с ним! Помню, мы приехали в Волгоград с моим приятелем Львом Прыгуновым, нас пригласила Лидия Федосеева–Шукшина. Была отремонтирована баржа, где жила съемочная группа фильма «Они сражались за Родину», где Василий Макарыч провел свои последние дни. Волгоградцы захотели, чтобы она осталась, привели ее в порядок. Это был уже 2004 год, Шукшина не стало в 1974–м. Срок немалый прошел.

Мы съездили туда, где снимался фильм, поднимались на курган, который с тех пор называют «курганом Шукшина». Поднялись — потрясающее ощущение! Мне стало понятно, почему Василий Макарыч каждое утро в 6 часов поднимался на холм и сидел в размышлениях. Это божественное ощущение! Я не преувеличиваю — бесконечная река, бесконечный мир, нет горизонта…

Повторить учителей

— Вы помимо актерской и режиссерской работы еще и преподаете в ГИТИСе. Что вы хотите передать своим ученикам?

— Жизнь человеческая всегда подчинена одному слову — встреча. Те люди, которых ты встречаешь на своем пути, многое решают в твоей жизни. Я пытаюсь по–своему повторить своих учителей. Мне бы хотелось не переливать свое знание, свой опыт в студента, а определять дарование и работать с ним. Надеюсь, что отчасти это удается.

Педагог должен быть «играющим тренером» и научить свободе. Я своим студентам всегда говорил: вы представляете, на что вы замахнулись? Молодой человек, пришедший в театр, как бы говорит: я буду на возвышении, вас будет много, я буду говорить, а вы будете слушать. Таково мое желание и основное содержание моей жизни.

Дальше: человек театра занимается тем, что создает нечто невидимое. Что высекается в результате встречи актера и зрителя? Эмоция! Нематериальная вещь, а все вокруг — сцена, декорация, я сам — материальное. То есть я, актер, своими знаниями и способностями перевожу материальное в нематериальное. Ничего себе!

Наша профессия прекрасная, но и опасная. Об этом я своим ученикам часто говорю. Чтобы от меня в них осталась маленькая заноза, навсегда…